В душе ее бушевала буря, а все вокруг выглядело таким спокойным, таким безмятежным, и это казалось ей странным. Тяжелый буфет и стол красного дерева, массивное серебро, пестрые лоскутные ковры на натертом до блеска полу – все оставалось на своих местах, словно ничего не произошло. Эта была уютная, располагающая к дружеской беседе комната, и обычно Скарлетт любила тихие вечерние часы, которые семья проводила здесь после ужина, но сегодня вид этой комнаты стал ей ненавистен, и если бы не страх перед резким окриком отца, она выскользнула бы за дверь и, стремительно прокравшись через темный холл, наплакалась бы вволю на старой софе в маленьком кабинетике Эллин.
Это была самая любимая комната Скарлетт. Здесь Эллин каждое утро сидела за высоким секретером, проверяя счета и выслушивая доклады Джонаса Уилкерсона, управляющего имением. Здесь нередко собиралось и все семейство: Эллин что-то записывала в тяжелые гроссбухи, Джералд дремал в старой качалке, дочки примостились на продавленных подушках софы, тоже уже слишком ветхой, чтобы украшать собой парадные покои. И Скарлетт сейчас хотелось только одного: остаться там вдвоем с Эллин и выплакаться, уткнувшись головой ей в колени. Когда же наконец вернется мама?
Но вот на аллее заскрипел гравий под колесами, и негромкий голос Эллин, отпускавшей кучера, донесся в столовую. Взгляды всех устремились к двери. Шурша кринолином, она быстро вошла в комнату – лицо ее было усталым и грустным. Повеяло легким ароматом вербены, навечно, казалось, угнездившимся в складках ее платья, – ароматом, который для Скарлетт был неотторжим от образа матери. Мамушка – хмурая, с недовольно выпяченной нижней губой и кожаной сумкой в руках – следовала за хозяйкой чуть поодаль. Она что-то нечленораздельно бормотала себе под нос – достаточно тихо, чтобы нельзя было разобрать слов, и достаточно громко, чтобы ее неодобрение не осталось незамеченным.
– Извините, что задержалась, – сказала Эллин, сбрасывая шотландскую шаль со своих усталых плеч на руки Скарлетт, и, проходя, погладила дочь по щеке.
При появлении жены лицо Джералда мгновенно просияло.
– Ну что – окрестили это отродье? – спросил он.
– Да, окрестили бедняжку и оплакали, – сказала Эллин. – Я боялась, что Эмми тоже отдаст богу душу, но, мне кажется, она оправится.
Дочери обратили к ней исполненные любопытства вопрошающие взгляды, а Джералд философически покачал головой:
– Ну, может, это и к лучшему, что он помер, несчастный ублю…
– Ой, как поздно! Пора прочесть молитву, – как бы невзначай перебила его Эллин, и если бы Скарлетт хуже знала мать, она бы даже не заподозрила, что Эллин перебила Джералда намеренно.