Американское правительство отправило линейный корабль «Теннесси» с золотом для оказания финансовой помощи своим гражданам; этот же военный корабль переправил американцев через Ла-Манш из Франции[1828]. С послами из воюющих стран обращались более любезно: им предоставляли спецпоезда, их защищали войска их врагов. Жюль Камбон и российский посол уже покинули Берлин в выходные дни, и теперь 5 августа совершенно раздавленный Лихновски готовился покинуть Лондон. «Я боялся, что он буквально сойдет с ума, – написал Пейдж Вильсону после встречи с ним. – Он на стороне противников войны – и полностью проиграл. Разговор с ним был одним из самых душераздирающих в моей жизни…»[1829]
В 1914 г. европейские лидеры потерпели провал, либо намеренно выбрав войну, либо не найдя в себе сил противостоять ей. Более полувека спустя перед молодым и неопытным американским президентом встала проблема кризиса в своей стране и своего собственного выбора. В 1962 г., когда Советский Союз разместил на Кубе свои войска, включая ракеты с ядерными боеголовками, способные наносить удары по Восточному побережью Соединенных Штатов, Джон Ф. Кеннеди подвергся сильнейшему нажиму со стороны своих собственных военных, которые хотели, чтобы он принял меры даже с риском начала тотальной войны с Советским Союзом. Он устоял отчасти потому, что извлек урок из фиаско предыдущего года в заливе Свиней: военные не всегда правы, но также и потому, что незадолго до кризиса прочитал книгу Барбары Такман «Пушки в августе» – необычное повествование о том, как Европа, ошибаясь и спотыкаясь, пришла к Великой войне. Он предпочел начать переговоры с Советским Союзом, и мир отошел от края пропасти.
Потрясение, возбуждение, уныние, покорность: европейцы по-разному встречали грядущую войну. Некоторые нашли утешение, даже вдохновение в том, каким образом их народы стали единым целым. Великий немецкий историк Фридрих Майнеке назвал эту войну «одним из величайших моментов в моей жизни, который внезапно наполнил мою душу глубочайшей верой в наш народ и величайшей радостью»[1830]. Генри Джеймс, напротив, с болью написал своему другу: «Совершеннейшая невероятность чего-либо, столь пустого и столь постыдного, в век, в котором мы жили и считали его утонченным и высокоцивилизованным, несмотря на все его ощутимые несоответствия, и увидели в конце концов всю его мерзость в крови и поняли, что именно это и подразумевалось все это время, подобна внезапному узнаванию в семейном кругу или группе лучших друзей банды убийц, мошенников и негодяев; такое же потрясение»