Вот я, зажав рот часовому и обхватив его ногами пытаюсь повалить на землю. И как Пашка, всJ бьет и бьет его ножом под сердце, уже мJртвого, и прока-лывая его насквозь, не больно, колет меня в бедро. И ошалело, тяжело дыша, останавливается, получив от меня по голове. Вот я бегу к костерку, возле которо-го сидит ко мне в полу оборот спиной , ещJ один дух, и когда до него остаJтся всего каких то метров пять, он вдруг начинает медленно поворачиваться ко мне, и машинально, ещJ ничего не понимая, тянет за ремень автомат, и я вижу, что именно этих то, пяти метров мне и не хватит, и в этот момент, с противо-положной стороны лагеря, вдруг раздаются выстре-лы и истошные крики: "Шурави-и-и-и!!!" "Шурави-и-и-и!!!". Этот крик как толчок кидает меня вперJд, и я валюсь вместе с ним в костJр, уперевшись ему коленом в пах остервенело рву на себя автомат, и понимая, что силы не равны, вгрызаюсь зубами в его бровь, задыхаясь от бешенства, страха и крови...
Помню, как Андрей с залитым кровью лицом что то кричал мне. Но я не слыша его, рвался к центру лагеря. Туда, где уже закипел бой...
Как бежал, почему то прихрамывая и всJ пытаясь, трясущимися руками вставить рожок...
Как гибло и страшно, бился в рукопашке, Мартын, обхватив автомат, словно палицу, за ствол двумя руками. В разорванном тельнике и страшной раной через всю грудь. Пока не упал навзничь с пробитой, навылет, головой.
Вот я лежу, вжимаясь в землю, под градом пуль, который дарит мне бледный, напуганный дух, а пули как жJлуди, громко и смачно стучат в скалу над моей головой, посыпая меня крошками. Я не высовываясь, поднимаю автомат не глядя над головой и наугад, поводя стволом вправо-влево, просто чудом попадаю в него. Яица с горошину, нервы давно уже, как струны, лопнули. Сантиметр, за сантиметром я ползу к центру...
Мы очень удачно использовали фактор внезапности. Еще долго, после боя, я не могу встать и идти, ноги отказываются шагать и я просто ползу на заднице к сидящему невдалеке Пахе.
Наступает вечер. Тишина. Пятеро оставшихся в живых, мы сидим и молча, передавая друг другу, пьJм водку из горла. Меня трясJт как малярийного. Через неделю, у меня день рождения, я стану совсем взрослым и если выживу, смогу ходить в кино на сеансы до 16. Потому что мне уже будет 19.
1990
НОЧНЫЕ ДУМЫ
Нет, это не транквилизаторы, и даже не бред. Это боль души моей, истерзанной и надорванной, как троллейбусный билетик, безжалостной рукой пьяного контролJра. Она кровоточит и саднит, как порезанный в детстве пальчик. Она ноет и дJргается в такт биению моего истерзанного, громкими политическими играми, сердца. Оно загнанное и испуганное, как маленький мальчик, потерявший маму. Оно изнасиловано политорганизацией и воспитателем моего детского дома. Он тыкал в него грязным пальцем, ковыряясь в его желудочках, заглядывая мутным глазом в аорты и вены, громко цыкая зубом и недоверчиво кривя небритую, опухшую от пошлой жизни рожу, словно сомневаясь в его существовании, вонял моему сердцу в "лицо", гнилостным, желудочным запахом и застарелым перегаром. Он топтался по нему, своими навечно скользкими, грибковыми ногами, как скорый поезд, по телу потерянного бомжа. Терзая и издеваясь над ним, со всей этой вшивой политикой, кремлJвской братией и нашей доблестной, самой доблестной в мире армией, которая брила меня кусачей ручной машинкой, заставляла ползать под шквальным огнJм и гнить в окопах. Хоронить своих друзей, закрывая им глаза, провожая в последний путь, и плакать сухими слезами, над их растерзанными, но по прежнему молодыми и сильными, никогда и ни кем не отпетыми телами.