На Старом рынке солдаты Яна де Берга заняли все трактиры. Горожан почти не было видно. Неподалеку от «Лебедя» пикардиец наткнулся на компанию школяров, громко распевавших:
Жжет внутри,
И гнев силен,
Горькой желчью напоен.
Сердце вторит,
Плачут очи —
Ах, терпеть уже нет мочи!
Они с вызовом глядели на солдат, а те отвечали им ругательствами. Но стоило хоть одному солдату приблизиться, как школяры бросались врассыпную, словно верткие рыбешки, чтобы собраться в другом месте. При этом они хохотали и пели:
Я несусь,
Как Божий свет,
Словно птица из тенет.
Ни цепей
Ни замков,
Век бродяжничать готов.
А на улице Портных Kotmadams из окон осыпали солдат бобовой шелухой.
Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.
— Как здоровье, мэтр? — спросил его Ренье.
— Благодарение Господу и нашей любезной хозяйке, сегодня я чувствую себя гораздо лучше, — улыбаясь, ответил старик. — И тебя, слава Богу, я вижу в добром здравии. Ты отсутствовал несколько дней, сын мой. Поведаешь ли, что за нужда погнала тебя с места?
— Нужда остается нуждой, как ее не назови, — сказал пикардиец. — Наш брат ученый вечно сидит в ней по уши. Нужда — его хлеб, и питье, и молитва на сон грядущий. Нужда сосет его изнутри и глодает снаружи. На тот свет он уходит под плач нужды, и она же бросает последнюю горсть земли в его могилу. Не знаю наверняка, но может статься, что за все наши грехи мы расплачиваемся нуждой, и по нужде каждому будет отмеряно на том свете.
— Ты как будто не в духе, — заметил Виллем.
Ренье шумно выдохнул.
— Сам не знаю, мэтр, — произнес он нетерпеливо. — Я — точно крепость, осажденная врагом. Сердце мое гудит, словно набат, кровь кипит и зовет на битву. В моих руках столько силы, что я мог бы подбросить землю к небесам, а потом расколоть ее одним движением пальцев, как пустую скорлупку. Я… Да что там! Сейчас я видел солдат римского короля — они шныряют повсюду, помоечные крысы. Я видел их рожи, как вижу ваше лицо — сизые от пьянства, бледные от блуда, жадные, вороватые, тупые рожи — и расквасил ли я хоть одну, как мне того хотелось? Тронул ли я хоть одного из этих поганых ублюдков, явившихся сюда проливать кровь своих соотечественников? Начистил ли загривок хоть одному из мерзавцев, паскудников, паршивых псов, рожденных ледащими суками? Нет, я просто проходил мимо, хотя кулаки у меня зудели, как у чесоточного. Спросите меня, почему? Уж не потому, что страх вылился у меня в штаны!
— Почему же, сын мой? — кротко спросил Виллем.
— Не знаю, мэтр, не знаю! — с мукой в голосе повторил Ренье. — Но я чувствовал, будто бы на каждую мою руку повешена пятидесятифунтовая гиря, а на шею — жернов весом в сто фунтов, и от их тяжести плечи у меня ломило и выворачивало. И сейчас еще ломит.