Его чуткое ухо уловило звук торопливых шагов в конце улицы. Скинув шляпу и вывернув плащ наизнанку, пикардиец повернулся к Старому рынку. Возле коллегии Святого Духа он приметил десяток paupers с книгами в руках — их одеяния точь-в-точь походили на его собственное. Ссутулившись и опустив плечи, чтобы казаться ниже ростом, Ренье пошел за ними, говоря себе, что человеку проще затеряться в толпе, и вдвойне проще, если это будет толпа школяров.
Народу в коллегии было больше обычного, хотя многие лектории до сих пор стояли запертыми. На втором этажа возле распахнутых во всю ширь дверей висела грифельная доска, извещавшая о предстоящем открытом диспуте, который будет вести досточтимый Пауль ван Нокерен, доктор богословия. Это был первый разрешенный диспут после памятного «Coincidentia oppositorum», и университетская братия устремилась на него с жадностью объедалы, учуявшего запах кровяной колбасы во время поста.
Богословы и законники рассаживались на скамьях, стоявших полукруглыми восходящими ярусами, и свободных мест уже почти не осталось. Но больше всего было артистов с факультета свободных искусств — они устроились на полу и на ступенях, ведущих вниз к кафедре, так плотно, что ногу негде было поставить; те, кому не хватило места, толпились вдоль стен.
Внизу суетились ассистенты, поправляя пыльные балдахины над креслами для важных гостей и расставляя стулья для мэтров попроще. Здесь же немолодой бакалавр с морщинистым лицом, взволнованно закусив губу, просматривал и раскладывал на столе исписанные пометками листы, прижимая их свинцовыми закладками. Носящийся по лекторию сквозняк раздувал рукава черных мантий и скручивал пергамент. Но на это никто не обращал внимания.
Несмотря на неизбежное столпотворение, нации не смешивались друг с другом: французы занимали правую сторону лектория, фламандцы — левую и среднюю. На трех нижних скамьях, оградившись стопками книг, точно бастионом, сидели немцы.
Ренье по его положению полагался стул возле кафедры, но он предпочел остаться наверху — отсюда и вид был лучше, и до дверей ближе.
В ожидании начала школяры громко переговаривались, и в лектории стоял непрерывный гул. Но хоть это был обычный гул, в нем слышались рокочущие гневные ноты, и от разлитого вокруг напряжения волоски на руках у Ренье встали дыбом. Он нахмурился, потом задумчиво выпятил губу. В голове всплыли слова Виллема Руфуса — но лишь теперь он ощутил их, как живое, нервное биение жизни в самом себе и вокруг себя. Люди уподобились кускам и каплям разноцветных металлов: яркой серебристой ртути, тусклого олова, серо-синего свинца и розовато-желтой меди; примеси пачкали их, как бурые пятна, патина затягивала восковой оболочкой. Их взаимная нетерпимость была похожа на все разъедающую кислоту — никакой алкагест не мог бы с нею сравниться. Невидимые разряды проскакивали по лекторию, словно искры в кошачьей шерсти. В них легко угадывались алхимические символы: обида — поваренная соль, круг с точкой посередине; насмешка — купорос, круг, разделенный надвое; злоба — аммиачная соль, она же знак Тельца; зависть — селитра, знак Водолея; лживость — аурипигмент, знак Девы; и многие, многие другие. Переводя взгляд с лица на лицо, пикардиец смеялся сквозь плотно сжатые губы. «Вскрой же им внутренности стальным клинком», — вспомнилось ему, и еще: «…варите вначале, варите в середине, варите в конце и не делайте ничего другого».