Белый шёлк обивки, чёрная пиджачная спина и мужские ботинки. В гробу лежала моя Алёнка — бледная, спокойная, но словно живая и спящая, а на ней среди смятых и поломанных роз пристроился задницей кверху князь Огнев. Увидев меня, он сверкнул улыбкой.
— А… И вы здесь? Как кстати! Всё уже закончилось, как я понимаю? Вы истребили всех врагов? Я не сомневался ни капли. Вы не подумайте чего плохого, мадемуазель Аида… Я тут… гм… ой! — Выбираясь из гроба, он укололся о стебли. — Чёртовы розы! Кто только придумал эти шипы… Я… охранял мадемуазель Алёну от посягательств. Своим телом, так сказать, прикрывал её от… гм… возможного покушения.
Выкарабкавшись, Огнев начал тщательно поправлять белый шёлковый саван, на котором покоились Алёнкины сложенные руки. Примятая роза лежала на её груди.
— Ай-ай-ай, всё помялось, — сокрушался Огнев. — Я прошу прощения…
А у меня за спиной раздались странные, дико звучащие при этих обстоятельствах звуки — смех. Я обернулась. Это Эрика тряслась в истерическом хохоте, сползая по стене на пол.
— Князь, вы… вы — трус! — задыхаясь, смеялась она. — «Защищал от посягательств…» Да вы просто… ха-ха-ха… обыкновенный трус! Вы недостойны называться мужчиной…
— Мадемуазель Эрика, прошу вас, успокойтесь, — не отреагировав на «труса», сказал Огнев. — У вас нервная реакция.
И Эрика, и князь ушли куда-то за серую пелену. Светлое, сияющее лицо Алёнки заслонило собой всё прошлое, не оставляя и тени сомнения: люблю. Люблю, люблю бесконечно. Но слишком поздно: пальцы холодны как лёд, губы безучастны, ресницы сомкнуты. Слёзы выплаканы, долги выплачены.
— Нет… Нет, только не это, — шептал мой осипший от боли голос. — Алёнка, ты не могла так со мной…
Мои ладони — на её холодных щеках. А из-за серой пелены — голос Огнева:
— …Эдгара Аллана По «Заживо погребённые»? Там описана масса таких случаев. И это всё — чистая правда! Это называется летаргический сон. Её тело остаётся нетленным слишком долго, понимаете? Признаков тления нет, а должны были уже появиться! Я и мадемуазель Эрике то же самое твержу, а она хочет её похоронить.
— Сколько дней она так лежит? — спросила я, чувствуя, как моя кровь согревается.
— Уже более десяти, — ответил Огнев. — Нет-нет, что-то около двенадцати… Не помню точно. В общем, все мыслимые сроки сохранности для мёртвого тела вышли! Она жива, говорю вам! Это летаргия. Вот вы, уважаемая мадемуазель Эрика, попрекаете меня излишней любовью к литературе… А читать, как вы сами убедились, не только приятно, но ещё и полезно!
Я приложила ухо к неподвижной Алёнкиной груди. Моя девочка, моя родная, прости меня. Это я виновата. Я кляну каждый свой шаг, отдалявший меня от тебя, каждое своё слово, причинившее тебе боль. Пусть прошлое останется в прошлом, страница бытия давно перевёрнута и заполнена новыми письменами.