Только шоколад. Останавливаться больше получаса не могу, замерзаю…
— Наконец туман немного разошелся, — продолжал Тра вин, поморщившись от боли в обмороженных пальцах, — смотрю — не то чум, не то морской знак. Но вмиг все вновь затянуло густым молоком. Еще двое суток. Туман опять рассеялся. Замечаю бугор, приливную воду, но пролив не в два километра, как по масштабу между материком и о. Песяковым, а самое большее один. Тащу велосипед через набивной снег, по воде. Что такое? Берег закругляется, как Варандей. Беру северо-восточное направление, вдруг следы нарт. Следы лишь чуть припорошены. Километров через десять нагнал ненца. Тот испугался. Но потом предложил везти меня. Сесть — замерзнуть. Сложил велосипед на нарты, шагаю сам рядом…
— И дальше пойдешь? — серьезно спросил пекарь, пощипывая рыжие пучки «ягеля» на подбородке.
— Еще три года. Теперь через Ямал по северу Азии, затем Берингов пролив, Америка…
— Шесть лет значит, — заметил пекарь. — Вот незадача!
— С деньгами и по шоссе каждый сумеет, а вот так, без всего, когда люди кормят. Я хочу доказать, что велосипед может быть использован в любых условиях. Кроме того, я тренирую себя, ставлю рекорд выносливости.
— Эго для кого же? — высказал сомнение Антон Иванович.
— Вообще… рекодо!
Зайцев понимающе прищурил глаз.
— Ездишь от организации какой или по охоте?
— Сам по себе, индивидуал.
Пекарь задумался.
— Скажи, мил-товарищ, — обратился вдруг он к Травину, — а как же пятилетка в четыре года?
— То-есть как?
— Да так. Шесть лет, говорю, прогуляешь, а пятилетка, значит, мимо носа!..
Под утро разговор перешел на политические темы. Пекарь объяснял, что такое Генуя.
— Это, — говорил он, — так значит. Это — турецкий городок, где наши и ихние собрались. Ну, наши, конечно, одолевали…
Травин храпел.
Антон Иванович долго, всматривался в лицо занесенного полярным ветром сожителя.
* * *
Лето коротко: спешка, суматоха. Некогда ставить вехи — где день, где ночь. Все заняты по горло. Солнце не спит и по суткам ходит в золоте.
Только Травин не находит своего места. Вот уже несколько месяцев, как он в Хабарове. Создалась бытовая неловкость: ел и пил он с общего стола, а пая не вносил. Положение гостя не могло длиться без конца. Стали поговаривать о дармоедстве. Пальцы давно зажили и, следовательно, пора двигаться в путь. Людей занятых раздражало его безделье.
— Я путешествую принципиально без денег, — не раз с пафосом заявлял турист, — и обслуживаю себя собственным трудом.
Поначалу он принялся было расписывать вывески, но все понимали, что в Хабарове, где всего пять избушек, оживающих только на полярное лето, они не к чему. Проезжих не бывает, самоеды не грамотны, — не для троих же русских эти вывески!