Бредом огненным, лихорадкою
Задышал небес купол треснувший —
Не одумалась рать несметная.
Ветроструй согнал тучи тёмные —
Распластал свои крылья прСливень.
Ржа доспехи ест, холод тело бьёт,
Прибыла вода — всем до пояса…
Рать сражается, не одумалась.
Льёт и льёт с небес влага хладная,
Остудить ли ей кровь горячую?
Погасить ли ей битву жаркую?
Прибыла вода — тонут воины…
Отступай же, князь! Уводи людей!
Протрубил отход поседевший князь:
Из пяти — один воле неба внял,
Из котла того рать спасал свою,
Уводил полки до земель родных,
Где стекали с гор реки светлые.
Кто уйти успел — тем урок был впрок.
Четверых владык поглотил потоп.
Разломила грудь Огунь-мать свою —
И сто тысяч душ приняла в себя…
Так настал конец битве древней той.
Не смогла впитать скорбь великую
Мать сыра-земля… Красну солнышку
Всех лучей своих не хватило бы,
Чтоб иссохла топь, смертью полная.
Там Марушин дух встал стеной густой…
В последней части песни, в которой упоминалась Маруша, в окна повеяло пробирающим до костей холодом, и пламя лампад на стенах затрепетало, две из них потухли. В дрожащем сумраке голос Ярмолы Гордятича затрясся, как пожухший осенний лист, и смолк. Его пепельные волосы шевельнулись и откинулись со лба, а глаза прищурились, словно в лицо ему кто-то резко дунул… Рагна, тихо ахнув, прижалась к Горане, а Ждана ощутила тёплую тяжесть руки Млады на своих плечах. Крылинка спрятала лицо в ладонях, а Зорица стала белее бересты, застыв свечкой.
«Не к добру ты спел эту песню, сват, — мрачно проговорила Твердяна. И добавила мягче, окидывая взглядом оробевших женщин: — Не бойтесь, родные, это не хмарь, а просто ветер. Сюда хмарь не проникнет».
В холодной синеве её глаз вспыхнуло жутковатое белое пламя — словно звёздочки взорвались, и в тот же миг погасшие лампадки снова загорелись сами собой. Стало светло, леденящий сквозняк замер, а Ждана, обмякнув, на всякий случай пощупала бархатную подушечку под собой: вроде, сухая… Странно, а ей показалось, что она сидела на чём-то мокром и неприятно холодном. По коже вновь струилось благодатное тепло, и стены дома казались надёжной защитой от какой угодно нечисти.
«Простите меня… — Ярмола Гордятич провёл ладонью по слегка побледневшему лицу и захватил бороду в кулак. — Сам не знаю, кто меня попутал… Каюсь… Прощения прошу».
Внезапное веяние потусторонней жути сдуло с него весь хмель, и он поспешил сделать глоток мёда, чтобы промочить пересохшее горло. Замершая белой берёзкой Зорица пошевелилась и медленно поднялась, приковав к себе тревожные взгляды.
«Куда ты, Зоренька? — остановила её Твердяна. — Останься с нами… Лучше возьми гусли и спой».