Её лицо приобрело одутловато-невыразительный, типично алкашеский вид, даже губы еле шевелились, и Художница по их слабому движению с трудом разбирала, что мать бормочет. Всё, что она могла ей предложить – это лечиться. Мать упиралась, уверенно заявляя, что современная медицина не может вылечить от алкоголизма, все её средства – шарлатанство, уловки, в лучшем случае – временная помощь без стойкого результата, и в деле избавления от этого недуга всё находится в руках лишь самого человека. Она с фанатичностью загипнотизированной повторяла:
– Только ты можешь мне помочь…
Художница не знала, как это сделать. Матери нужен был стимул, новый смысл жизни… Но куда ни кинь взгляд – всюду простиралась безрадостная, нескончаемая и холодная, как заснеженное поле, пустота.
Поэтому Художница и не спешила подниматься с постели, завидев движущуюся тень. Тяжесть нерешаемого вопроса придавливала её неподъёмным грузом и надрывала сердце. Как смотреть в глаза тому, кого не можешь спасти? Но это оказалась не мать. Сначала на уголок подушки сел розовый мотылёк с прозрачными крылышками, а потом в голове вдруг свежо, прохладно-ласково и хрустально прозвенел незнакомый голос:
«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».
Ничего, кроме ватно-мягкого вакуума, уши Художницы не чувствовали уже очень давно, и вдруг – голос! Минуя слуховой канал, он просачивался прямо в мозг, рассыпаясь там на мириады смешливых звёздочек и рассеиваясь облачком золотой пыльцы – волшебной, как у феи Тинкербелл из диснеевского мультика про Питера Пена. Раннее летнее утро, хлынув в слипающиеся, воспалённые и сухие от компьютера глаза Художницы, принесло с собой не эфемерную мультяшную фею, а вполне материальную женщину с золотисто-русыми волосами, убранными в аккуратную, немного старомодную причёску. Лёгкое платье с завышенной талией открывало до колен её полноватые в икрах и бёдрах ноги, а вид глубокого декольте, подчёркнутого снизу небесно-голубой шёлковой ленточкой, поверг Художницу в состояние лёгкого ступора. Небольшая природная склонность к полноте не портила незнакомку, напротив – придавала роскошной царственности её образу, тем более, что во всех её движениях сквозила плавная величавость. Чувственные пухлые губы были сложены в улыбку Моны Лизы, а в уголках больших светлых глаз притаились ласковые смешинки. Не возникало никаких сомнений: она – королева и богиня.
И перед этой царицей Художница сидела на измятой постели, в шортах и майке, всклокоченная и заспанная! Да она просто обязана была вскочить, быстро облачиться в смокинг, ну, или в сверкающие доспехи, опуститься на колено и запечатлеть благоговейный поцелуй на изящной ручке незнакомки, озарённой каким-то неземным сиянием – а может, и просто влюблённым в неё солнцем.