— Ого какой прыткий. Ты уж позволь мне самому этим заняться.
После полудня Михаил сам зашел ко мне, устало присел на скрипучую табуретку и сказал:
— Собирайся, пойдем в Федоровку.
— Зачем?
— Надо.
Михаил иногда любил сделать что-либо таинственное, преподнести сюрприз. Видимо, и сейчас что-то придумал. Возможно, станковый пулемет нашел или что-то другое.
Федоровка от нас километрах в двух. Шли молча, затем Михаил начал рассказывать, как гитлеровцы морили голодом и избивали пленных, натравливали овчарок.
— Счет к фашистам у меня большой. Пора рассчитываться, пора!
Прохоров не скрывал, что все свободное время пропадает в лесу — ищет партизан. Но, видимо, пока их нет в здешних местах.
— Я дальше так не могу. Вот иногда думаю: возьму пулемет, лягу на шоссе и такого* переполоха наделаю… Нет, одного пулемета мало, возьму и твой. Хорошо?
— Ну, укокошишь десяток гитлеровцев, а они расстреляют семьи, а может, каждого десятого из Серебрянки. Так же сделали под Рогачевом… Нет, надо что-то другое придумать.
— Да-а, ну и товарища я себе приобрел! — криво усмехнулся Михаил. — Все обдумываешь, примериваешься…
— А ты безрассудно торопишься, — отрезал я.
Мы наверняка поругались бы, если бы не входили уже в Федоровку. В этой деревне мы нашли добрых и умных советчиков — Арсена Степановича Бердникова и Самуила Павловича Дивоченко. Это к ним и вел меня Михаил Прохоров. Он был ранее знаком с Арсеном Степановичем, а у того почему-то сегодня был и Дивоченко.
Бердников, грузный, солидный мужчина лет сорока пяти, сильно пожал руку, пристально посмотрел на меня, отступил на шаг и, можно сказать, буквально всего обшарил взглядом. Человек этот, подумалось, видит меня насквозь.
— Вот он, — Бердников кивнул на Прохорова, — рассказывал о тебе. Это хорошо, что ты сдержан. Пороть горячку в нашем деле никак нельзя. Тут уж не семь, а тридцать семь раз отмерь, а раз отрежь.
Он неторопливо прошелся по комнате, круто повернулся и снова стал против меня, тут же озадачив вопросом:
— Когда хворает корова? — И сам же ответил: — Без жвачки… А человек без дела… Знаю, что вы оба не «хвораете». Это хорошо. Только чересчур рискуете.
— Риск — благородное дело, — отпарировал Михаил.
Бердников нахмурился, остановил на нем свой тяжелый взгляд:
— И так еще говорят: не спеши на тот свет, сделай здесь все как след. Понятно?
Он опустился на стул, положил на стол натруженные руки. Они чем-то напоминали руки моего деда Степана, только больно уж спокойно лежали на столе.
До сих пор молчавший Дивоченко — хмурый, чем-то похожий на цыгана заговорил медленно, будто подыскивая слова. Но голос его был строг и категоричен, как голос человека, уверенного в своей правоте: