Вот так появился в нашем поселке саксофонист. Одни утверждали, что он румын, другие говорили — молдаванин, третьи считали его венгром. Сам же музыкант называл себя: Иован. А на вопрос, откуда он, отвечал: — «Оттуда», — и при этом махал рукой в сторону, куда заходит солнце.
Мы приглашали Иована на работу в Дом культуры, уговаривали поехать с молодежной агитбригадой по селам, предлагали должность музыканта детдома — он неизменно отказывался, певуче говоря гортанным высоким голосом:
— Нэ. Я нэ могу работать. У меня грудь… плохой, совсем гнилой. И я лублу летать, как птыц…
Он действительно летал, как птица, из села в село. Играл на вечеринках и посиделках, на редких свадьбах, а иногда и на танцах в районном Доме культуры.
Появление Иована в селе было настоящим праздником. Вместе с ним в притихшие, опаленные, обездоленные войной колхозы являлось долгожданное веселье. К тому же Иован никогда не рядился с теми, кто его приглашал, и брал столько, сколько давали, а иногда играл и бесплатно, как говорят, за спасибо. Поплутав недели две по окрестным деревням, он появлялся в поселке, жил несколько дней у баяниста Миши Хромова и вновь пропадал.
К зиме Иован обзавелся потрепанной шинелью и поношенным малахаем. Старенькие, подшитые валенки ему подарил Миша.
Декабрь сорок третьего выдался морозным и вьюжным. Целую неделю, не затихая, голосила пурга. Такие сугробищи и намело — домов не видать.
Едва затихла непогода, я отправился в ближайший колхоз. Увязая глубоко в снегу, лошадь вывезла меня за околицу поселка и остановилась. Я привстал на санях, огляделся и даже присвистнул от удивления. Вместо широкой, полого сбегающей к темнеющему вдалеке лесу равнины, испещренной дорогами и лыжнями, передо мной расстилалось причудливо всхолмленное, изрезанное глубокими впадинами снежное плато. Вот уж где поиграла, побуйствовала буря. Такие барханы намела — вкривь и вкось. Между ними темнели провалы, на дне которых проглядывала земля. Ветер прыгал с бархана на бархан, оставляя после себя дымящийся след.
Кто-то недавно проехал, и моя лошадь, устало пофыркивая, медленно потащилась по чужому следу. Я сидел в кошеве, завернувшись в тулуп, и, опустив вожжи, равнодушно поглядывал по сторонам. Задремал, а когда разлепил веки, что-то сверкнуло на склоне сугроба. Что это? Стекло, металл, льдинка? Любопытство победило. Остановив лошадь, я вылез из кошевы и побрел к загадочному предмету.
Это был саксофон. Мертвый Иован сидел под снегом, и губы его пристыли к мундштуку инструмента. Видимо, попав в метель, он сбился с пути, обессилел и, желая привлечь к себе внимание, затрубил. А может быть, почуя смерть, захотел проститься с неразлучным другом и в последний раз прижал его к стынувшим губам…