– Ради бога, – бормочу я, – вы меня неправильно поняли. Я не знакома с ней. Просто видела случайно! О ней рассказывала мне ваша сестра!
– Ася? Вы знали Асю? Откуда? Каким образом?
Я торопливо, с пятого на десятое, рассказываю все, что знаю. О том, как мы познакомились с Асей в приемной предварилки, о надежде, которую заронила в ее душу Елена Феррари, о том, как эта надежда рухнула и погребла под собой всю Асину жизнь. Я рассказываю о том, как пыталась выкупить жизнь брата и как мне это не удалось, рассказываю об обыске в моей квартире и о смерти Дуняши, наконец, дохожу до седой женщины, отдавшей бедной девушке мятую бумажку со словом «Вода»…
– Вода! – восклицает Максим Николаевич. – Боже мой, вода! Неужели вы выбросили эту бумагу? Или нет? Где она?
Я достаю из кармана еще более измявшееся письмо Борисоглебского и протягиваю Максиму Николаевичу.
– Простите, очень прошу вас, простите, – твержу я все одно и то же, – я не хотела, я нечаянно прочла это письмо. Такая случайность… – Путаясь в словах, я излагаю историю своего обморока, говорю про мокрый платок, про трамвай, про бегство с принудительных работ… А потом, уже не в силах остановиться, выпаливаю все свои выводы, объясняю, как и каким образом поняла смысл письма и решилась прийти в эту квартиру.
– То есть вы полезли на крышу, чтобы отыскать за трубой нечто… какое-то сокровище? – спрашивает Максим Николаевич.
Чувствую себя дура дурой, какой-то вульгарной искательницей кладов. Чужих кладов, что самое отвратительное!
– Тетрадь… – лепечу я. – Тетрадь, там написано о тетради. Из… извините меня. Я понимаю, что зря пришла сюда. Мне лучше уйти!
Отворачиваюсь, не в силах более вынести унижения, и даже успеваю сделать шаг прочь, но не более: Максим Николаевич хватает меня за руку.
– Погодите-ка, – говорит он. – И куда вы пойдете сейчас? Насколько я понял, дома вам лучше не появляться?
Да… Я об этом совершенно забыла. У меня подгибаются ноги.
Уж не собралась ли я упасть в обморок третий раз за день? Смутно ощущаю, что меня куда-то ведут и усаживают. Потом в руке у меня оказывается что-то остро пахнущее. Давно я не слышала такого запаха! Да ведь это сыр! Кусок хлеба с сыром!
– Ешьте-ка, – слышу голос Максима Николаевича. – Ешьте, а я тем временем кое-что сделаю.
Меня не надо уговаривать. Я способна выждать только приличное мгновение, чтобы он отвернулся от меня, а потом вгрызаюсь в хлеб. И в сыр! Я не ела сыра, наверное, больше года! От голода и слабости шумит в ушах, я как-то смутно слышу поодаль грохотание. Жую и думаю: что же это грохочет? Неужели дождь пошел?