– Значит, именно она звонила Жильберу!
– Разумеется. Ради Жани он готов на все – даже уничтожить улики.
– Какое счастье, что теперь все выяснилось и Жани с Филиппом могут вздохнуть спокойно!
– Да уж.
Снова наступает тяжелое молчание. Что бы еще такое спросить?..
– А… а что ты делал в Дижоне?
– Могу я сесть? – вопрошает он хмуро и, не дождавшись от меня ни слова, довольно непочтительно заталкивает разнесчастного клоуна Ша в сумку, а сумку раздраженно спихивает на пол.
– В Дижоне, видишь ли, живет мой друг, – поясняет он, усевшись. – Этот господин работает реставратором в тамошнем Музее изящных искусств, у него отличная мастерская. Мне не хотелось появляться в Париже, боялся, что газетчики так или иначе пронюхают о находке.
Мой сердце замирает.
– О какой находке?
Максвелл смотрит с неподражаемым самодовольным выражением:
– Ну о картине, конечно. О картине Давида. Я ведь все-таки нашел ее. И когда Клоди сообразила, что она у меня в руках, что Гийом спрятал ее вовсе не там, где она думала, а скрыл в погребе у Брюнов, вот тогда-то она и впала в натуральное помешательство… Конечно, если бы не та суматоха, которая поднялась вокруг рехнувшейся Клоди, мне не удалось бы скрыть, что сокровище найдено.
– А зачем тебе было это скрывать?
Максвелл усмехается:
– Ну, скажем, я сначала хотел насладиться обладанием этой драгоценностью в одиночку. Не знаю, поймешь ли ты меня, но с нами, безумными коллекционерами, это бывает. Когда обретаешь то, что искал годами, десятилетиями, жалко поделиться находкой с другими – даже ненадолго. Кроме того, я должен был удостовериться, что мне достались не просто клочья облупившейся краски, что я смог бы восстановить картину в ее первозданном облике.
– Ну и как?!
– Смог бы, – говорит он, и эти короткие слова убедительнее самого пышного хвастовства.
– Тогда почему никто не знает о картине? Почему ни в газетах, ни на телевидении…
– Потому что я молчал о ней. И решил, что буду молчать и впредь.
– Что?! Почему?!
Максвелл задумчиво смотрит на ворону, которая скалит клюв на вывеске кафе «Weise Rabe».
– Ну, видишь ли… я ведь все-таки Ле-Труа. Когда-то мой предок, мэтр Филипп Ле-Труа, переписывался с Луизой-Сюзанной Лепелетье, с отчаявшейся, оскорбленной женщиной, которая готова была на все, чтобы уничтожить память о позоре своего отца – действительно большого негодяя! И мой предок всячески поддерживал ее, помогал ей. Зачем же я буду оскорблять его память, делать то, что заведомо вызвало бы его недовольство и гнев? Это не слишком-то порядочно с моей стороны, верно?
– Ты это серьезно? – бормочу, не веря своим ушам. – Ты это серьезно?! Но ведь ты так искал ее, эту картину!..