Я приказал Виллеру достать мой фрак и бриджи, а также легкую сорочку, сшитую из ткани, которую мне рекомендовал знакомый, побывавший в Индии. К тому времени как я все надел, в модную лавку превратился и сам пассажирский салон. На своем вчерашнем месте сидела мисс Грэнхем в платье из синего шелка и накинутой на плечи затейливой голубой шали. Она казалась не то чтобы хорошенькой, но была как-то задумчиво-взволнованна, весела и приветлива. На гувернантке наряд выглядел бы слегка вызывающим. Но я, слава Богу, вовремя вспомнил, что она более не гувернантка, а невеста человека, который, несмотря на чудовищные политические воззрения, имеет в обществе значительный вес и, безусловно, является джентльменом. Кратко говоря, перед нами предстала мисс Грэнхем, сбросившая оболочку куколки!
– Доброе утро, мисс Грэнхем! Вы, как и оно, прекрасны!
– Вы так выразительно изъясняетесь, наш доблестный защитник. Будь утро солнечное – было бы лучше.
– Такой золотистый туман.
– Почти стихи. А как ваша голова, сэр?
– Я понимаю теперь, что означает «сердцевина дуба»[61]. Видимо, лоб у меня из нее.
– Ваша одежда замечательно подходит для здешнего климата.
– Я надел ее ради удобства. Но вы, дамы, сделали все, чтобы нас очаровать.
– Вы не слишком-то высокого мнения о дамах, сэр. Грустная правда заключается в том, что мы готовились к целой череде празднеств. Мы обедаем в кают-компании «Алкионы». У нас на палубе будет бал, да еще матросы устроят представление.
– Боже милостивый!
– Полагаю, оно пойдет на пользу нашему…
– Не слишком счастливому кораблю?
– Вы сказали это, сэр, не я.
– Еще и бал!
– У наших соседей есть оркестр.
– Да еще матросское представление!
– Надеюсь, оно будет поучительным, но… опасаюсь, что нет.
– Так или иначе – бал… Мисс Грэнхем, могу я заручиться вашим согласием на танец?
– Я польщена, но не лучше ли обождать? По правде сказать, я не знаю в точности, каковы взгляды мистера Преттимена на подобные развлечения, а до тех пор…
– Конечно, мадам. Умолкаю, но стану надеяться.
Дверь открылась и влетела миссис Брокльбанк. Она несла в руках нечто воздушное. Обе дамы мигом погрузились в обсуждение столь хитрых тайн портняжного искусства, что я молча удалился. Если речь моряков я определяю как просмоленный жаргон, то следует сказать, что наши пассажирки (щебетавшие одновременно) говорили на безупречном языке моды.
Это вызвало у меня те же чувства, что я испытал, когда Пайк упомянул «пушки бакборта». Мои старания говорить как моряки, понял я, – не более чем глупое жеманство. С равным успехом я мог бы рассуждать о лентах, оборках и рюшах! И пусть прочие пассажиры говорят на моряцком жаргоне, я же стану держаться речи людей сухопутных. Итак, прощай, «Морской словарь» Фальконера, с коим расстаюсь без тени сожаления, но с некоторым облегчением.