Оставаться было невозможно. Я попробовал сдвинуться с места, но поскользнулся. Нас подстерегла новая, довольно курьезная опасность. Несмотря на осмотрительность, с которой Чарльз хранил тюки с маслом на корме вместо носа, оно все-таки пролилось на палубу. Пробираясь вдоль поручней к трапу, я большую часть пути скользил, спотыкался и падал на колени. Высоко надо мной «разговаривали» паруса.
Командование взял на себя Андерсон. Он стоял у штурвала, а Камбершам, расставив ноги, держался за поручень у правого борта и шевелил губами – судя по всему, что-то докладывал капитану. Только тогда я понял, как серьезно оглушил меня грохот волн. Я постоял у полуюта, пока ко мне мало-помалу вернулся слух. На носу распоряжался Бене: он послал матросов на ванты, к порванным парусам, хотя, на мой взгляд, там мало что можно было сделать. Не добьет ли нас этот новый удар? Наверное, я давно уже наделил наше судно чувствами и полагал, что в любую секунду оно откажется от неравной борьбы с океаном, вовсе не предназначенным для парусных судов – особенно для такого старого корыта.
Те паруса, что избежали повреждений, надулись от ветра, и среди них сновали подчиненные Бене. Ветра хватало для того, чтобы, не подвергаясь особой опасности, идти в нужную сторону. Огромные водяные горы, словно почуяв, что та, последняя, обрушившаяся на нас морской лавиной, стала венцом всего шторма, сменились более мелкими волнами.
Я услышал голос Чарльза – еле-еле, словно губы у него были разбиты, он доложил:
– Ветер сменился, сэр. Можно ставить стаксели.
Капитан взглянул сперва на корму, потом на него.
– Вы целы?
Чарльз с трудом поднялся на ноги.
– Да, сэр.
– Ставь стакселя!
Капитан повернулся ко мне, хотел было что-то сказать, но передумал и зашагал к носу.
Понадобился не только этот, но и весь следующий день, чтобы капитан Андерсон и офицеры навели на корабле хоть какое-то подобие порядка. Одна только уборка разлитого по палубам масла потребовала усилий всего экипажа, солдат и переселенцев!
Масло было повсюду. Грот-мачту измазало футов на пятнадцать в высоту – во всяком случае, именно так утверждал Бейтс. В коридоре переборки и двери перепачкались на высоту трех футов, масло просочилось даже в каюты! Времени на разговоры о панике, охватившей людей, когда они едва не утонули, просто не было, хотя капитан, похоже, пришел в ярость, когда понял, в каком положении оказался. Бросить вахту у штурвала – провинность, требующая самой суровой кары. Я говорю это не с негодованием, а по зрелом размышлении: на любом другом корабле виновных постигло бы наказание. Без сомнения, рулевые бросили пост и попытались спрятаться, испугавшись бушующих волн. Как сказал однажды Чарльз: «Люди, как и канаты, имеют предел прочности». Их поступок граничил с открытым бунтом – злейшая провинность для любого матроса.