— У девчонки что — нервы не в порядке? — раздраженно осведомился он, когда шаги девушки стихли на лестнице.
— Дома у нее неладно: отца приговорили к пятнадцати годам. За какую-то загадочную антигосударственную деятельность.
— Она, видно, из богатой семьи: бриллиант-то настоящий.
— Мать ей подарила к двадцатилетию…
Камилл осекся, словно слишком подробная осведомленность о домашних делах Нади его в чем-то изобличала. Но интуиция Крчмы уже снова работала надежно. Оба вы с ней переспали, дети мои, мне-то очки не вотрете. Впрочем, вы народ совершеннолетний, и вмешиваться в эти ваши делишки я бы поостерегся, будь я вам даже отцом родным.
— Уже встаешь? — с некоторым неудовольствием зевнул Камилл. — Сегодня же воскресенье!
— А ты объясни это ребенку… Да я и не усну больше. Одно утешение, что такой рев поднимают только будущие личности. По крайней мере так утверждает ваш знаменитый проповедник Крчма — заходил к нам как-то.
Понимаю этот тон и могу почти дословно воспроизвести мысли моей молодой жены: воскресное утро могло быть настоящим воскресным утром, могла быть поездка за город на машине с лыжами на крыше: нынче снегу навалило много, даже в окрестностях Праги… А то — экспромтом визит к ее родителям в Рокицаны. (Кто-нибудь из подружек, обуреваемых медовой завистью, обязательно явится поглазеть не только на автомобиль перед ее отчим домишком, но и на ее писателя — как же, простая девчонка с почты, а какую партию сделала, стервоза.) Вместо этого — стереотипное утро без всяких событий, если не считать событием крики Якоубека. Пеленки, купание, кормление, потом завтрак за кухонным столом; Камилл не привык завтракать в кухне, словно поденщик перед работой, но куда Павле ставить поднос с завтраком, если комната так загромождена, — на письменный стол?
Сытый Якоубек наконец уснул — перспектива тишины часа на два. Вывозить ребенка в коляске на прогулку в заснеженную Стромовку еще рано,
— Хочешь, Павла, прочитаю тебе кусочек из того, что я написал за эту неделю?
— Прочитай.
Следовало бы прочитать ей не выбирая, чтобы не повлиять на ее суждение — читатели ведь тоже будут читать не только самые удачные пассажи (господи, будут ли вообще когда-нибудь у меня читатели?!). Но автор — более хрупкий сосуд, чем обыкновенный средний честолюбец, и Камилл выбрал страницу, которая казалась ему наиболее удавшейся:
— «И снова Петр погрузился в глубины интроспективного самоанализа: что такое я, зернышко гранита, строптиво скрипящее под размалывающими колесами жестокости, жалкий атом звездной пыли в ледяном космосе отчужденного равнодушия тех, кто на свободе, эгоистически счастливых по ту сторону колючей проволоки бесправия? Да не будет благословенно ваше довольство тем, что не вы, а кто-то другой умножил собою число принесенных в жертву— до дна осушат они инфернальную чашу отрицания всего, что вознесло человека к торжеству духа»…