Но сейчас, вот в эту минуту, у меня есть основание стыдиться и злиться на себя; две неожиданные слезинки, скатившиеся в подкрашенные усы, — какой позор для старого мужчины, не знаю, как они посмели брызнуть, неудержимые, и непонятно от чего — одна-то, наверное, от счастья, а другая — от бездонной печали…
Он поцеловал руку Миши — не в ладонь, как делывал иногда прежде, украдкой, по-воровски, — но с трагическим достоинством; так, быть может, целовали мужчины руку любимым своим на гибнущем «Титанике», прежде чем насильно передать их в спасательные шлюпки, где место было только для женщин.
— Благодарю, Мишь, давняя моя любовь, — после долгого молчания заговорил он. — Но бывают неприемлемые жертвы, а то, что ты мне предлагаешь, — не что иное, как жертва с твоей стороны. Попробую быть честным сам с собой: я не Гёте, а ты — не Ульрика фон Леветцов,
— Вот это верно: через неделю мне стукнет сорок два, — возразила Мишь, отнюдь не пытаясь принять легкий тон,
— Стало быть, впереди у тебя половина жизни, и хочу верить — лучшая половина; у меня же — последняя десятая часть. Я не смог бы стать достойным партнером тебе — недужная старость не бывает достойной. Конец жизни обычно жалок, приземлен, унизителен, и тягостность своего бессилия не следует переносить на других: делить следует только радость. Мне нечего было бы дать тебе, потому что дарить можно счастье, а не свои страдания. Мне просто совесть не позволяет превратить тебя в самаритянку.
— Вам страшно, пан профессор, а я-то всегда считала вас смелым.
— У меня куча слабостей, Мишь, но страх — не главная из них. В молодости я вступал в драки даже против более сильных противников — пан Понделе вам кое-что рассказывал об этом на наших вечерах. И на фронте я под огнем полез за раненым к колючей проволоке, причем даже не был с ним знаком, — так что…
Она смотрела ему в глаза неподвижным взглядом.
— А может быть, громче всего теперь во мне говорит эгоизм: ты была постоянной мечтой всей моей жизни, и я не хочу менять ее на непостоянство безответственного эксперимента…
— Теперь я все равно не буду больше вашей мечтой. И это прозвучало вдруг неопровержимой истиной:
Мишь права, я только что проиграл ее. Никогда не смогу отыграть ее обратно, вдохновительницу лучших моих побуждений…
Мишь уходила; не казалась ни задетой, ни оскорбленной, только печаль в глазах да отрезвившееся сожаление. Не поцеловала его на прощанье, как сделала бы раньше, просто пожала руку, в этом крепком пожатии была по-прежнему дружба, но с одним новым бескрылым словечком: уже только дружба.