И вот его отряд уничтожен, а сам он выжил. Где-то в другом месте, может быть, к этому отнеслись бы проще, и простили бы ему гибель людей. Но не таковы были матросы в Ялте, которые заглядывали в рот большевикам. Вдруг, резко, лишившись поддержки своей братвы, Андрей стал парией. Косые взгляды. Смешки. Плевки вслед. Все это имело место быть, и Ловчин испил чашу позора до дна. И дошло до того, что через три дня после возвращения из леса, навестив Илью Петренко, который шел на поправку, и искренне обрадовался его приходу, он даже хотел застрелиться. Но «наган» дал осечку и Андрей подумал, что рано ему умирать, а затем снова стал размышлять о мести золотопогонникам.
Бравый матрос покинул квартиру, на которой проживал в Ялте, вышел на улицу и снова столкнулся с презрением в глазах моряков. От этого душа сигнальщика с «Гаджибея» разрывалась на куски, и он направился в ревком, который находился в центре города.
«Попрошусь на передовую, на самый опасный участок, - думал он, двигаясь по притихшим и обезлюдевшим улицам. - Умру, но напоследок поквитаюсь с ненавистными офицерами».
Однако до Ялтинского ревкома он не дошел. По пути Ловчин встретил хмурого Андрющенко, и большевик, приобняв его за плечи, доверительно прошептал:
- Берегись! Мои братишки хотят митинг организовать и тебя к стенке поставить.
- И что делать? - растерявшись, спросил Ловчин.
- Уезжать. Я провожу тебя в порт и посажу на эсминец, который доставит в Севастополь ялтинскую контрибуцию. Это все, что я могу для тебя сделать. Свою судьбу решай прямо здесь и сейчас. Ты остаешься или покидаешь Ялту?
Подумав, Ловчин решил:
- Уеду в Севастополь.
- Вот и правильно, - напряженное лицо Андрющенко разгладилось, и на лице появилась улыбка. - Погибнуть всегда успеешь. Но лучше от пули врага в атаке, чем от свинца своих товарищей возле стенки.
Спустя сутки Ловчин прибыл в Севастополь. Вроде бы все налаживалось, но и сюда дошли слухи, как он угробил свой отряд, а сам уцелел. Снова Андрей оказался на отшибе кипящей на главной базе Черноморского флота революционной жизни. Правда, здесь все же было легче, потому что его поддержал независимый от большевиков экипаж «Гаджибея», а еще левые эсеры и сильная группа севастопольских анархистов, с которыми он в свое время на Малаховом кургане «драконов» кончал. Однако его душа по-прежнему тосковала. Он все чаще прикладывался к бутылке и старался забыться. И так продолжалось до тех пор, пока к нему в гости на эсминец не зашел уважаемый в Севастополе левый эсер Боря Веретельник.
Крепкий кряжистый матрос в чистой отглаженной форменке и новеньком бушлате, в прошлой жизни украинский крестьянин, прошел в кубрик. На миг он остановился на входе, огляделся и, увидев беспорядок, усмехнулся. После чего моряк присел напротив подвесной койки, на которой с пустым выражением глаз лежал Ловчин, и задал ему вопрос: