— Ничего не скажешь, — рассмеялась Роська, — просто завопишь: «Спасите!».
Теперь можно было смеяться, раз появилась хоть маленькая, но надежда на спасение. А Роська, кажется, радовалась еще и тому, что все вышло, как она хотела. И ночью Лойко увел с собой Максима. Теперь будет кому продолжать род Осташкиных.
С уходом Максима время стало двигаться еле-еле. Мне представилось, что шалаш превратился в огромные песочные часы и песчинки в них тяжелые, большие и еле-еле ворочаются. Роська то и дело говорила:
— Наверное, они уже дошли до Старого города. Листик, ведь с самолетом все будет в порядке? Он столько стоял без присмотра. И под дождем мок…
На рассвете пришел Лойко. Сияющий.
— Взлетел Максим! Сел в птицу и полетел. Наши бы все испугались. Но я понял: это такое устройство, да? Как мельница, да? Одно крутится, толкает другое, и все это взлетает, да? Только немножко похоже на громкую птицу…
Знаете, в эту минуту я никого так не любил, как Лойко.
От Старого города до Поселка лететь примерно час. Если все хорошо будет. Ну, еще час уйдет на то, чтобы найти Степанова или кого-нибудь другого, час будут собираться, топливо искать. Еще час лететь. Это в лучшем случае. В общем, к десяти утра мы ждали появления громкой птицы. Представляли, как она опускается на коло. Ох, что будет!
Максима хватились почти сразу после прихода Лойко. Вождь ничего не сказал, но лицо его было красноречивее слов. Он уже не сомневался, что нас надо отправить к Богам как можно скорее.
Но прошло утро, время неумолимо приближалось к полудню, вот уже пришли Хвосты и поверх нашей одежды натянули холщовые рубашки до колен, все расшитые, яркие. Вот уже люди собираются на священной дороге, но даже отдаленного гула вертолета не слышно. И Лойко не приходит. Застучали и смолкли барабаны. Откинули дерюгу, служившую дверью нашего дома-шалаша. Я посмотрел на Роську: она была очень бледной, губы сжаты, но глаза сухие. Я хотел испугаться, все спрашивал себя, почему мне не страшно. Но никак не мог поверить, что это всерьез. Было чувство, что мы с Роськой участвуем в каком-то представлении, в спектакле.
Нас вывели на коло. Весь город был здесь, даже дети. Стояли молча, смотрели. Вот та женщина, которая нас часто пирожками угощала, мать Олы. Вот Ботко с братьями и отцом, вот Хота, Вождь… А Лойко нет. Неужели все они спокойно будут смотреть, как мы умираем? Этого не может быть. Просто не может быть, и все.
Нас привязали за руки к столбу, в ноги положили хворост, потом дрова. Сердце мое почти остановилось. Еще минута, и поднесут факел.