Не только актеры, но и весь коллектив театра уважал Мордвинова особым, единственным уважением — уважением к большому артисту, для которого сцена и пребывание на ней священны. Одним своим присутствием на репетиции Мордвинов заставлял своих партнеров подтянуться, найти творческое самочувствие, целиком отдаться творчеству, ибо сам он был человеком, одержимым искусством, борцом против лени и застоя. При нем стихал закулисный шепот, рабочие сцены священнодействовали — все становилось праздничным, высоким, таким, каким и должно быть в настоящем театре.
Боялись ли его товарищи по работе? Нет, не боялись, скорей — стыдились: он пристально смотрел на проштрафившегося своими строгими глазами — смотрел молча, но в этом молчании было осуждение. А в кругу друзей, на какой-нибудь вечеринке, он бывал заразительно и безудержно веселым, таким «свойским»… Зазнайства в нем не было — то, что иными принималось за зазнайство, было торжественностью его отношения к театру. А в дружеских встречах он возникал во всей щедрости своего таланта, кипучей жизнерадостности, языческого жизнелюбия, ликующей поэтической энергии, любви к новому.
Я знаю мало художников сцены, которые были бы в меньшей степени консерваторами в творчестве, чем Мордвинов. Актер дважды сыграл Отелло, трижды (в кино, а потом на сцене театра) возвращался к образу лермонтовского Арбенина. И каждый раз он смело шел на эксперимент, находил в самом себе и в своем герое все новые и новые возможности, открывал все новые и новые глубины.
Мало, кто знал, что всю свою жизнь Мордвинов вёл дневник и записывал в него все, что волновало его в жизни, в искусстве. Мало кто знал, что признанный мастер сцены с добросовестностью ученика заносил в блокнот все, что могло помочь ему в работе, приблизить его к очередной творческой вершине. Наконец, мало из тех, кто видел его Отелло, Лира, Арбенина, догадывался, что Мордвинов обладает лирическим тенором: для того чтобы сыграть свои трагические роли, актер сделал почти невозможное — придал своему голосу баритональный оттенок, заставил прозвучать в нем строгую и конденсированную драматическую интонацию.
Как-то Мордвинов сказал: «Актер одновременно и творец и материал, из которого он создает свое творение, и это предполагает большой и пристальный, разносторонний труд. Не зря Горький, великий труженик, называл труд талантом. Он прекрасно выразил самую сущность своего дарования, в котором труд был неразрывен от таланта, в котором труд и был талантом». Вот почему так исчерпывающе ярко звучала в искусстве актера его творческая тема. Она рождалась в глубинах душевного мира Мордвинова и беспрепятственно (ибо ей на службу была поставлена вся отточенная, одушевленная страстями и раздумиями техника актера) раскрывалась им в формах монументальных, запоминающихся раз и навсегда.