Однако кое-что в дневнике покойного брата, кроме злосчастной фотографии, подтвердило, что я ошибался в своем рационализме.
— Что ты делаешь? — спросила меня тем вечером Агата, после того, как я решительно взялся за пуговицы своего жилета. Он полетел на пол, как и рубашка, и я с лицом, преисполненным мрачной обреченности, повернулся спиной:
— Что ты видишь, скажи? Я почувствовал ее прохладные пальчики на своей разгоряченной коже и вздрогнул, как от ожога.
— Родимое пятно. Под левой лопаткой, — ответила Агата.
— На что оно похоже? Она провела по пятну пальцем и задумчиво протянула:
— Не знаю… Немного на звезду, пятиконечную. Но я могу ошибаться. А что? Это важно?
— Это не просто родимое пятно. Оно появилось у Джеймса после встречи с «Каллисто». И у меня, кажется, тоже… Это было чистейшей правдой. Я точно знал, что проклятой метки не было у меня с рождения. Да, именно метки, потому что я больше не сомневался, что Лео Грант выбрал меня для цели, мне не ведомой и от того кажущейся мне особенно ужасной. Той ночью он вновь заговорил со мной, о сне, но теперь я узнал его голос:
— … ты мой. Разве ты не чувствуешь этого? Как кровь при моем приближении начинает бежать в обратном направлении, прочь от сердца? Расщепляется, становится водой…
— Чего ты хочешь, черт подери?! — мысленно воскликнул я, не размыкая губ, но при этом словно со стороны слыша свой истеричный крик.
— Я хочу получить тебя. Мы две части одного целого. Ты и я, навеки. На тебе моя метка, Джон, и тебе не убежать, как ни старайся. Все дороги ведут ко мне.
— Но я не понимаю!
— Ты поймешь. Позже… Я проснулся в липком холодном поту и не сразу понял, где нахожусь. Сквозь открытое окно проникал промозглый ночной воздух. Вдалеке, на пустоши, тоскливо выла собака. С тех пор и днем и ночью меня преследовал этот тихий, но проникающий даже сквозь шум майской грозы голос. Я ничего не говорил матушке, боясь еще сильнее расстроить ее — она и без того редко выходила из своей комнаты и была на редкость равнодушна ко всему, что ее окружало. Мне приходилось искать утешения в объятиях невесты, однако ее предложение занять одну спальню я решительным образом отклонил. Как бы тяжело и беспросветно ни было мое положение, я не желал подвергать Агату испытанию косыми взглядами и немыми упреками. Даже статус вдовы не давал ей право поступаться общественной моралью. И пусть она упорно стояла на своем, ночные кошмары я встречал в одиночестве. На четвертую ночь мучений произошло нечто, что чуть приоткрыло для меня завесу тайны. Я проснулся позже обычного и, хоть и проспал всю ночь, чувствовал себя неимоверно уставшим. Никто не спешил подниматься и звать меня к завтраку, так что я не стал особо торопиться, а посвятил время скрупулёзному анализу того, что открылось мне в очередном полночном видении. Я ни секунды не сомневался в его правдивости, несмотря на кажущуюся фантастичность существования самого факта так называемых вещих снов. Уверен, заяви я об этом во всеуслышание, и знакомства с психиатрической лечебницей мне не избежать. Однако я знаю как минимум одного человека, кто не только способен терпеливо выслушать меня, но и поверить услышанному. Агату я нашел в библиотеке. Она задумчиво листала толстую книгу, но по отсутствующему взгляду голубых глаз не трудно было догадаться, что содержание сего фолианта не доходило до ее сознания.