– Ну… Всё, всё. Дура ты, дура моя. Что ж ты творишь-то…
– Я больше не буду, матушка… Обещаю… Клянусь! – вздрагивала в её объятиях невестка.
Изматывающий день подошёл к концу. Опочивальню уютно озарял дрожащий свет лампы, чёрные косы Свободы атласными змеями разметались по подушкам, а ресницы отбрасывали на скулы пушистые тени. Забираясь под одеяло, Смилина мурлыкнула, прильнула губами к голубой жилке на виске жены.
– Устала, ладушка-оладушка… Бедная моя.
– М-м, – сонно отозвалась Свобода.
Впрочем, на поцелуй в губы она откликнулась так, будто и не дремала вовсе. Её рука поднялась и тёплой лозой обвилась вокруг шеи оружейницы.
– А что это у тебя? – вдруг спросила она.
На руке у Смилины остались красные полосы – следы от ударов верёвки. Не желая волновать жену, она на ходу придумала:
– Да ветками поцарапалась, когда дрова для костра с Драгоилой рубила.
– Ты не умеешь врать, лада, – вздохнула Свобода, в точности повторяя слова матушки Вяченеги. – Ну вот совсем. Так отчего это?
Смилина приподнялась на локте, склоняясь над нею.
– Ну хорошо… Я скажу, ежели ты скажешь мне, отчего ты плакала вчера в обед.
– Да я уж сама забыла, – поморщилась Свобода.
– А я – нет! – Смилина погладила под одеялом живот супруги. – Не скажешь – и я не скажу.
– Ну и не надо, – буркнула Свобода, натягивая одеяло на нос и делая вид, что отходит ко сну.
Ночью она заохала, разбудив Смилину. Оружейница подскочила с заколотившимся сердцем:
– Что, ладушка?
– Кажись, началось, – прошептала Свобода.
– Что началось? – ошалела женщина-кошка.
– Рожаю я! – последовал сердитый ответ сквозь стон.
От услуг повитух Свобода отказалась, заявив, что она – сама себе повитуха. Пыхтя и тужась в бане на соломе, она разрешила остаться рядом только Ганюшке и Смилине. Яблонька, как боящаяся крови, к родовспоможению допущена не была.
– Родная, точно никого звать на помощь не надо? – тревожилась оружейница.
– Да когда ты только первый раз молотом по наковальне ударила, я уже тысячу жеребят у кобылиц приняла! – проскрежетала зубами супруга.
– Солнышко, вообще-то, я малость постарше тебя буду, – засмеялась Смилина.
– Какая разница!!! – рявкнула та, жмурясь и скалясь от боли. – А-а, едри в дырявый пень через кривой плетень!
Свобода выражала свои ощущения в столь цветистых оборотах, что даже Смилина, слыхавшая в своей жизни многое, застыла в полном ошеломлении, а Ганюшка стояла рядом вся пунцовая. Запутавшись в заковыристых загибах, оружейница уже перестала понимать, кто, кого и сколько раз «в ребро, в бедро и в селезёнку», а уж «перевернуть, приплюснуть и во все дыры старой метлой, да разложить на все четыре угла с восемью коленцами» совсем озадачивало и устрашало своей изощрённостью.