Теперь, когда они катили под солнцем, она тоже, как и Красков, ожила, оживилась и стала причесывать свои потрескивающие, развевающиеся на ветру волосы. Она сидела рядом, и Красков слышал это электрическое потрескивание и запах польского лака, которым она пользовалась, укладывая волосы. Даже его иногда просила, чтобы он опрыскал ее конфетно-приторным туманом. А он чувствовал себя садовником, поливающим цветок. От былого лоска ее ногтей не осталось и следа. Да и вся она опростилась за это время, очень загорела и похудела, чему была несказанно рада, хотя Красков и не разделял этой радости. «Брюки у меня соскакивают, платье, как на вешалке!» — говорила она с хвастливым восторгом.
— Господи, как хорошо, —вдруг сказала она. —Какое счастье, когда солнце. Ты себе не можешь представить, и ты знаешь, я очень-очень хочу есть. И вообще все очень-очень хорошо. А главное, я уже привыкла к мысли, что была не в Эстонин, не в Прибалтике, и не с тобой, а была одна-одинешенька в Одессе, на Черненьком-Черненьком море! Я так уже привыкла, что даже страшно! Как будто я и в самом деле еду домой из Одессы.
— Я рад за тебя, — откликнулся Красков, выбирая место для стоянки, какую-нибудь съездную дорожку, чтобы можно было отдохнуть в лесу.
— Я страшно не люблю обманывать! Потому что, когда обманываешь, чувствуешь себя такой подлой и противной, просто ужас! Я терпеть не могу неуверенности в себе, а когда обманываешь, такая неуверенность тошнотворная. Я не выношу обмана!
— Умница!
— А теперь я еду из Одессы. Ты мне не веришь? Смеешься? Но я-то знаю это! Я в самом деле была в Одессе, честное слово! Меня никто не собьет. Никто! Даже ты! — И она тоже рассмеялась.
И так, смеясь, они съехали с шоссе по проторенной сухой дорожке, которая сразу же исчезла в траве, среди осинок, берез и елок. Красков свернул в лесной тупичок, машину сильно качнуло на кочке, и он выключил зажигание.
— Поцелуй своего шофера, — приказал он.
Согретая солнцем придорожная лужайка, не тронутая съезжающими автомашинами, так густо и ярко заросла цветами, так звенели в этих перепутавшихся цветах кузнечики, такая тишина вдруг ударила в уши, что Красков, отойдя от горячей машины, свалился будто в обмороке в эту мешанину цветов, в эту красотищу, в тягостно-приятную, благовонную запашистость земли и цветущих трав и закричал:
— Эй, золотая моя и сиреневая! Иди сюда! Ты посмотри, что тут творится! Какая тут жизнь, господи! Ах, как я люблю все это! Как люблю! Ты смотри, какие цветы! Они похожи на тебя... Ты, конечно, лучше! —говорил он, глядя снизу вверх на подошедшую жену. — Но ты посмотри! Здесь тоже золотые цветы, как твои волосы, и лиловые, как твоя кофточка... Лиловых больше. Это осенние цветы, самые поздние и поэтому самые чудесные! Ты знаешь, как они называются? Вот этот, желтый, видишь, соцветие какое тяжелое, как будто желтые ягоды, и все собрались в щиток —это дикая рябина. Правда, похож на гроздь рябины, и даже листья похожи. А этот, желтый?! Знаешь? Ничего ты не знаешь! Это золотая розга! А это козлобородник... Видишь, похож на одуванчик, а стебель другой совсем, как будто весь в паутинке? А это? Этот лиловенький цветок называется васильком. Это василек, но только фригийский. Ты приглядись к нему! Он очень похож. Видишь? Очень похож. Только больше и пушистее. А по красоте ничуть не уступает голубому. Хочешь, я совью тебе венок из этих васильков. Ты приедешь в Москву в венке из фригийских васильков. О, златокудрая!