— Нет, — покачал головой Верзилин.
— Эх, аскет ты, аскет, — вздохнул Тимофей Степанович. — Люблю твою целеустремлённость.
Пропустив его похвалу мимо ушей, Верзилин сказал:
— Через полчаса откроется лавочка — я пошлю Никиту.
Время за разговором пролетело незаметно. И когда Иван Татауров около десяти заглянул к ним, они всё ещё сидели за столом. Глядя на пустую полбутылку водки, на обглоданные селёдочные хребты, парень решил: «По пьянке всегда люди сходятся, — и побежал в лавку, не обращая внимания на строгий окрик Верзилина. — Кричи не кричи, — думал Иван, — выпьем, так опять возьмёшь меня к себе». Вернулся он с целой батареей бутылок и полными руками закуски. Однако пить никто не стал, и только усатый гость сказал:
— Эх, добрая твоя душа, мы же непьющие.
А Верзилин объяснил, показывая на гостя:
— Это мой друг. Ты его люби и жалуй.
На что Татауров ответил простодушно:
— А я его знаю. Он в саду «Неметти» боролся. Господин Лопатин? — обратился он к Тимофею Степановичу.
— Ха–ха! — хохотнул тот. — Он самый.
— Так за ваши успехи, — почтительно сказал Татауров, наполняя себе стакан. — Никак, бороться у нас будете? Что ж, господин Чинизелли платит неплохо. И чемпионат солидный. Позвольте, я вам налью?
— Нет–нет, милый. И тебе бы не советовал. Мы вот, брат, с Ефимом Николаевичем совсем не пьём. И тебе бы с нас пример брать. Спорт — он требует быть аскетом.
— Да уж насчёт Ефима–то Николаевича я знаю, — вздохнул Татауров, снова наполняя стакан: — Скала!
От каждой новой порции он лишь краснел. Казалось, вино на него совсем не действует. Однако, когда появился Коверзнев, он был уже под хмельком и поэтому один не заметил, как тот смутился, застав Верзилина дома.
— Валерьян Палыч! — полез к нему Татауров. — Знаменитый ты наш писака…
Коверзнев оттолкнул его и удивлённо воскликнул:
— Смуров? Ты?
Протягивая руку, Тимофей Степанович ответил лениво:
— Он самый. Только я уж давно под именем Лопатина борюсь.
— Ну, от Лопатина–то у тебя, положим, одни усы, — рассмеялся Коверзнев. — И к борьбе… — и вдруг осёкся, увидев, как Верзилин делает ему знаки.
— Не правда ли — хороши усы? — так же лениво спросил гость, разваливаясь на стуле и закуривая. — Гордость. Ещё в цирке у Саламонского начал отращивать.
— Вот, понимаешь, память какая! — ударил себя по колену Коверзнев. — Да я же писал о тебе, когда ты был уже с усами… Это в Измайловском, что ли, было?
— Никак там, — небрежно ответил Тимофей Степанович.
А Татауров наклонился к Никите, спросил подозрительно:
— Он у Ефима Николаевича тоже учиться будет?
— Да нет, — прошептал Никита. — Просто загулял где–то и пьяный зашёл.