— Пожар, — крикнула хозяйка, стучась в дверь.
Не попадая ногой в штанину, ругая негнущуюся руку, он ответил:
— Сейчас.
— Керосиновые склады горят.
Запахнув шубу, Верзилин вышел на крыльцо. За деревьями и крестами немецкого кладбища полыхало пламя. По улице бежал народ. Хозяйка позвала его посмотреть пожар, но он отказался.
Он стоял на улице до тех пор, пока не замёрз. Уходя, заметил извозчика: извозчик прикатил с Васильевского острова и в поисках дороги к керосиновым складам попал в Чухонскую слободу. Седок, закутанный до бровей в шарф, заставил вспомнить о репортёре Коверзневе, а это было мостиком к мыслям о сегодняшней встрече с Вогау. Сколько Верзилин ни отгонял эти мысли от себя, они обволакивали его как паутина.
С этого дня он стал плохо спать. Казалось, что и рука его начала сгибаться хуже.
Стараясь не думать о Вогау и Мальте, он подолгу просиживал над своей коллекцией.
Как–то на Невском ему попалась новая марка: на коробке нарисована дымящаяся папироса, воткнутая в брюшко крупной шестёрки. Стоили эти папиросы гривенник.
Раздумывая над тем, к какой серии отнести своё приобретение, Верзилин представил, как он засветит дома семилинейную лампу, зажжёт спиртовку, поставит на неё эмалированный чайник.
За этими мыслями он незаметно для себя подошёл к дому. Настроение было прекрасное.
На крыльце лежала вязанка дров. Он приослабил верёвку, взял с поленницы ещё дюжину поленьев, затянул петлю. Подумал: «Всегда приятно доставить радость человеку». Рядом стояло ведро из–под картофельных очисток; Верзилин прихватил и его.
Хозяйка всплеснула руками, заохала, в который раз начала объяснять, что не надо ничего для неё делать, — Ефим Николаевич платит за услуги. Снимая шубу, стряхивая снег с шапки, он сказал благодушно:
— Ну что за счёты.
— А вам письмо, — сказала хозяйка.
Со смешанным чувством любопытства и волнения он взял его в руки, гадая, кто и каким образом мог узнать его адрес. «Может, Нина?» У него радостно забилось сердце. Он надорвал конверт. Из него выпала газетная вырезка. В какую–то долю секунды он снова вспомнил просторную палату в Мариинской больнице и газету, в которой он единственный раз в жизни читал о себе.
Неужели опять расписывают его неудавшуюся смерть?
А может, вспоминают как борца?
Он хотел поднести бумажку к глазам и охнул от боли в руке.
Что они там пишут, чёрт бы их побрал?
Он схватил вырезку левой рукой и в тусклом свете неразгоревшейся лампы прочитал набранную витиеватым елизаветинским шрифтом рекламу:
«Великий Пётр окно в Европу прорубил,
На новый путь толкнувши Русь далеко,