Верзилин ожидал увидеть прискакавшего на рысаке толстяка, но вместо него появился растрёпанный господин, с которого толстяк сшиб пенсне; он близоруко щурился, и какой–то бородатый мужчина в меховой дохе поддерживал его за локоть. Толстяк шагал сзади, и непонятно было, кем он был и как он осмелился ударить хозяина фабрики.
Верзилин спросил о нём у гладиатора, и оказалось, что две последние буквы на вывеске фабрики «Тригельман и К°» и есть толстяк, — он был компаньоном; будто он приехал из ресторана и был пьян.
Проводив обоих — Тригельмана и К°–глазами, гладиатор похлопал себя по брезентовым штанам, вздохнул:
— Закурить бы, эх!
Верзилин вспомнил, что купил сегодня коробку южных папирос «Керчь» с цветной панорамой города и порта на крышке, и достал их из кармана. Сам — к удивлению пожарника — курить не стал.
Закурив, гладиатор снял каску, обтёр огромной ладонью стриженую тёмную голову.
Верзилин решил, что он похож на солдата; это сходство усиливали небольшие пшеничные усы.
Затягиваясь, глотая широкие кольца дыма, пожарник сказал:
— После хорошей работёнки закурить — нет ничего лучшего, — и добавил: — Или бы стакашку русской горькой… Эх!..
— Хорошо работали, — искренне согласился Верзилин, с удивлением думая о том, почему у него не болит рука.
— Работа, конечно, не зверь, в лес не убежит, — сказал пожарник. — Но коль уж пришлось работать, так надо до конца…
— Татауров! — крикнул кто–то. — Тебя начальство ищет.
Гладиатор вскочил, швырнул в снег папиросу и бросился
вдоль по улице, на ходу поправляя каску.
На дороге ему встретился брандмейстер, ударом небольшой сухонькой руки остановил на полпути его огромное борцовское тело, затопал ногами.
Съёжившись, прячась за ларь, давешний худой пожарник произнёс горько:
— Обратно ругает Ваньку… Вот ирод… Чисто ирод…
— За что? — спросил Верзилин.
— Тригельман–и–ко сгорел… На пятьдесят тыщ убытку, а мы, вишь, виноваты, почему барахлишко у жителей спасали… Ирод… Чтоб его балкой по башке тюкнуло…
Это пожелание заставило Верзилина улыбнуться.
— О горе ты моё! — вздохнул пожарник. — И пристав Охтенской части припёрся… Ну, ничего хорошего не жди…
Рядом ржали лошади, причитала женщина, плакал ребёнок.
Около вещей шныряли мальчишки, и околоточный надзиратель махал на них руками.
Верзилин поднялся (скрипнула железная кровать), потягиваясь, пошёл к Новому Арсеналу — на трамвайную остановку.
Только сейчас он почувствовал, что плечи его ноют; но рука по–прежнему не болела.
Она начала болеть дома. Но это, так же как и грязное пальто, не могло изменить радостного настроения.