— Я сказал, Франц Карлович, что не могу ему проиграть, потому что это не делает мне чести.
— Можно поскользнуться, споткнуться о ковёр… Да мало ли предлогов!
— Не могу.
Вскочив, оттолкнув стул, Вогау прохрипел в лицо Верзилину:
— Вы пожалеете, — и, не ожидая ответа, выбежал из ресторана.
Верзилин пожал плечами, усмехнулся. После раздумья вздохнул: «Ишь, раскипелся, как медный самовар». Подумал, уж не согласиться ли, а то, чего доброго, испортит этот немец ему карьеру. Но проигрывать не хотелось, он только что вкусил славы. Да и зачем проигрывать, когда этого можно не делать? Глупо.
На улице было ещё светло, хотя уже зажглись фонари. В лиловом свете поблёскивал кораблик на шпиле Адмиралтейства. По Невскому катили авто, коляски; звенел трамвай; перед Казанским собором толпился народ; видимо, кончилась служба. В бакалейной витрине, рядом с портретом Мальты, был выставлен его портрет. Это что–нибудь да значило…
Две девушки в коричневых платьях и белых пелеринках обогнали его, заглянув в лицо, почему–то прыснули со смеху. Стайка серых гимназистов следовала по пятам. Какой–то господин вежливо поклонился — Верзилин с достоинством приподнял касторовую жёсткую шляпу с узенькими полями. Размахивая тросточкой, шагал дальше.
Был он крупен и внушителен. Даже те, кто не знал его, оборачивались ему вслед.
На углу Вознесенского и Садовой попался знакомый жокей, сказал, коверкая слова:
— О, руссиш силач… Чемпион, — и ткнул тонким пальцем в живот Верзилина.
Похлопав его по плечу, улыбаясь, Верзилин пошёл дальше.
Измайловский сад, неуклюжее здание цирка.
— Добрый вечер, добрый вечер, — говорил он всем с улыбкой, приподнимая шляпу.
Пахло конюшней. За дощатой, со щелями, стеной ржали лошади.
В узком проходе он столкнулся с Вогау. Барон спросил глухо:
— Не передумали?
— Франц Карлович… — начал было Верзилин, но тот перебил его:
— Срок — завтрашнее утро.
И ушёл — стремительный, красивый, совсем мальчишка.
Арена была огорожена решёткой с загнутыми внутрь острыми концами. Четыре льва сидели на тяжёлых тумбах; пятый лежал отдельно от них, свесив голову, равнодушно следя за медленно кружащейся перед ним Ниной Джимухадзе. Она была в белом трико, красной куртке, расшитой золотом; в одной руке держала арапник, в другой — кусок мяса. Лев лениво приоткрывал пасть, когда она проводила мясом по его морде.
Отец её, чёрный, обросший волосами, толстый Георгий Джимухадзе прижался лбом к прутьям решётки, держа за спиной увесистый полицейский «Смит — Вессон».
Началось самое страшное: девушка опустилась на колени, выпустила из рук мясо и хлыст, вцепилась пальцами в челюсти льва; он поматывал мордой, недовольно ворчал. У Верзилина остановилось сердце. А девушка упорно разжимала челюсти животного! Это было страшно. Пасть раскрылась, оскалилась, — девушка резко сунула туда свою голову. Хрупкая шея, длинная узкая спина беспомощны; «Смит — Вессон» в руках отца бесполезен. Секунды казались бесконечностью.