Затем Одо провел меня к келье, в которой жил садовник Вирдо. Она стояла на самой окраине монастыря и к ней примыкал большой, огороженный сплошной изгородью участок, отведенный под лекарственные растения, многообразие которых, как и обширный библиотечный фонд обители составляли нынешнюю славу монастыря. Вирдо был самым великовозрастным из монахов Люксейль, и его волосы были совершенно седы, но несмотря на годы он сохранял по-детски искреннюю и восприимчивую душу - редкостное качество, которое сразу же проявилось в том, с каким радушием он меня встретил, выразив тем более неожиданный восторг, чем сильнее я был убежден, будто в его-то годы человек уже точно никого не рад видеть. Он же был до крайности растроган и нисколько не скупился на обходительность, с первых же мгновений давая почувствовать свое хозяйство как мое собственное, так, что мне и привыкать не пришлось. Для начала он познакомил меня с собранием книг, так или иначе освещавших вопросы траволечения - качества целебных растений, их практического применения, культуры их выращивания и сбора. Вирдо очень гордился столь богатой коллекцией произведений самых разных имен. Когда-то давно все они составляли часть монастырской библиотеки, но потом медицинские трактаты были выделены из общего собрания и перемещены на полки шкафчиков Вирдо. Здесь можно было найти и Колумеллу и Палладия и Гаргилия Марциала. Даже Псевдо-Апулея с его "Гербарием". Тут соседствовали "Медицинская книга" миланца Бенедикта Криспа и её предшественник - целебные предписания Серена Самоника. Среди знаменитых сочинений особенно выделялись эксцерпты "Истории" Плиния, "Медицина" Корнелия Цельса и капитальнейший труд великого Диоскорида, собравшего всевозможные сведения о травах в поистине исполинские тома. Кроме различных бревиариев этих работ, вроде, например, "Плиния Валериана", здесь хранились и редчайшие труды Сервилия Дамократа, искусного компилятора Орибасия, Секста Плацита, а также поэма "О культуре садов", принадлежащая перу некоего Страбона, который по сравнению с римскими учеными мог бы быть назван нашим современником. Тут был древнейший Никандр из Колофона, в своей "Алексифармаке" исследовавший свойства как ядов так и противоядий; веронец Эмилий Мацер, так сильно подражавший ему в "Целебных травах", тоже нашел здесь достойное место; советами Марцелла Эмпирика из Бордо не мог пренебречь никто, кто решил всерьез заняться врачеванием, и потому здесь присутствовали и "Лекарства" и совсем крохотная (78 гекзаметров) поэма "О медицине", составленная им в лучших традициях дидактического стихосложения. Что говорить, если даже Луксорий со своим "Оагеевом садом" угодил в собрание Вирдо. Но особенно монах гордился книгой, о существовании где-либо хотя бы второго экземпляра которой не было известно ничего. Последнее содействовало распространению подозрений о её подложности, хотя сам Вирдо никогда не сомневался в подлинности этого труда от начала и до самого его конца. Речь шла о собрании описаний фармацевтических садов начиная с эпохи глубокой древности. Что касается моего мнения, то изображение колхидского сада колдуньи Медеи, право же, было плодом воображения составителя сборника. Но нельзя было полностью отвергнуть достоверность довольно правдоподобных систематических перечней культур, выращиваемых у афинского ботаника Феофраста, пергамского царя Аттала, у властителя Понта Митридата Евпатора , а также в каком-то безмерно далеком восточном саду, разведенном Арташесом из Армении. Заканчивался фолиант описанием римского садика Антония Кастора и небольшим экскурсом упомянутого Митридата, давшего разъяснения относительно свойств растительных соков - работой, ценной не сколько за знания, которые она сообщала (большинство из описанных царем растений Вирдо так и не удалось связать с энциклопедией Диоскорида), сколько за свою немыслимую архаичность, свидетельствующую о немалых традициях выращивания лекарственных трав и тысячелетнем доверии человека к целебной силе обычных, казалось бы, сорняков.