В течение дня редко выдавались моменты, когда Брайони могла дать волю мыслям. Иногда ее посылали с каким-нибудь поручением на аптечный склад, где в ожидании провизора можно было ходить по коридору до лестничной площадки, из окна которой открывался вид на реку. Слегка перенеся тяжесть тела на одну ногу, она невидящим взором смотрела на здание парламента, находившееся на другом берегу, и думала не о своем дневнике, а о повести, которую написала и отнесла в журнал. Во время каникул в Примроуз-Холле Брайони попросила у дяди пишущую машинку, прочно обосновалась в столовой и одним указательным пальцем напечатала окончательный вариант. Она занималась этим всю неделю по восемь часов в день, пока не начинало ломить спину и шею, а перед глазами не принимались плясать разнообразные завитушки — фрагменты печатных знаков. Но никогда еще она не испытывала такого удовольствия, как по окончании работы, когда смотрела на аккуратную стопку страниц — сто три листка! — и огрубевшими подушечками пальцев ощущала вес своего творения. Собственного творения. Никто другой не мог этого написать. Оставив себе сделанный под копирку второй экземпляр, Брайони упаковала повесть (совершенно неподходящее слово) в коричневую оберточную бумагу, села в автобус до Блумсбери, дошла до дома на Лэнсдон-Террас, где находилась редакция нового журнала «Горизонт», и передала пакет симпатичной молодой женщине, вышедшей на звонок.
Что больше всего нравилось ей в собственном сочинении, так это строгая геометрия композиции при нарочитой неопределенности взгляда, характеризовавшей, по ее представлениям, современное сознание. Эпоха четких ответов миновала вместе с эпохой характеров и сюжетов. Несмотря на зарисовки с натуры, которые делала в дневнике, Брайони больше не верила в идею создания характеров средствами литературы. Они были для нее теперь лишь изящным вымыслом, принадлежащим девятнадцатому веку. Сама концепция «персонажа художественного произведения» основывалась на ошибке, которую развенчала современная психология. Сюжет тоже представлялся ржавым механизмом, колеса которого навсегда прекратили вертеться. Современному романисту пристало создавать характеры и сюжеты не более чем современному композитору сочинять симфонии в духе Моцарта. Брайони интересовали мысли, восприятия, чувства, индивидуальное сознание, которое течет, как река, сквозь время, и способы, коими можно передать это течение, а равно и движение тех притоков, которые оно вбирает на своем пути, и те препятствия, которые заставляют его менять русло. Ах, если бы она могла воспроизвести ясный свет летнего утра, ощущения ребенка, стоящего у окна, кружащий и ныряющий полет ласточки над озером! Роман будущего не будет похож ни на что созданное прежде. Она три раза перечла «Волны» Вирджинии Вулф, убедилась, что сама природа человека претерпевает великую трансформацию и что только художественная литература, новая литература, в состоянии уловить суть этой перемены. Внедриться в чужое сознание, показать, как оно работает или реагирует на внешние воздействия, и написать об этом в рамках строгой композиции — вот это был бы триумф художника. Так размышляла сестра Толлис, слоняясь по коридору аптечного склада в ожидании провизора, глядя на противоположный берег Темзы и забыв о подстерегающей опасности: могла ведь появиться сестра Драммонд и заметить, что девушка стоит, опираясь на одну ногу.