А ловчему сразу же лучшую избу отвели, бабы стол накрыли. Поужинал тот, зевнул и лег спать на печку, а Егорка там же на лавке устроился.
Наутро Яков Карлович к себе семерых молодцов потребовал. Стал он их ружейному делу учить: как заправлять ружье, как держать, как целиться, как чистить. Так три дня прошло, Крещение наступило. Когда праздник прошел, решил немец их в деле попробовать. Вывел на лед, на середину Реки, сто шагов к тому берегу отмерил и воткнул в снег палку, а на нее горшок одел. Кто, говорит, в горшок пулей попадет, тому я свой кушак красный отдам.
Стали молодцы стрелять. Никто в горшок не попал, ни с первой пули, ни со второй, ни с третьей. Ничего не сказал Яков Карлович. Взял только свое ружье, на плечо положил и к деревне пошел. Молодцы за ним идут, понурые. Как на косогор поднялись, Яков Карлович вдруг развернулся, присел на одно колено, замер на миг — и выстрелил из своего длинного ружья. Молодцы от испуга присели, потом повернулись — а горшка-то на палке нету, одни черепки на снегу валяются.
«Ну, что, — говорит, — лапотники, — видите, как стрелять нужно? То-то же…» — сказал и к себе в избу вернулся.
Ну, к Масленице научились молодцы из ружья в цель попадать. Не со ста шагов, с тридцати, и заряжают медленно, но все лучше, чем ничего. Решили это дело отпраздновать. Напекли блинов, и Якова Карловича в избу пригласили, вместе с молодцами. А к блинам и рыбы соленой достали, и грибов, и масла топленого. И вина, конечно. Да не простого вина, а сладкого, на клюкве, на меду, на смородиновом листу. Всем налили по чарочке, а перед Яковом Карловичем братину поставили. Пей, дорогой гость!
Ну, Яков Карлович и пил. Крепок он был, вино его долго не брало. Многие наши уже под столом лежали, а Яков Карлович сидит с прямой спиной, как журавль на болоте. Только после третьей братины и он заскучал, пригорюнился. Да и было над чем — девки сели в круг песни петь, поначалу веселые, а как ночь спустилась, стали петь про Реку нашу широкую, да про разлуку, да про долюшку горькую русскую. Слушал их Яков Карлович, слушал, да и расплакался.
Дед Терентий — тот один оставался трезвый, — у него и спрашивает: «Что плачешь, родименький, али вспомнил чего?»
«Эх, — отвечает Яков Карлович, — мне не вспоминать, мне забыть бы надо, да не получается».
Терентий ему говорит: «А ты, Яков Карлыч, в себе-то не держи, расскажи, что на душе, — авось и полегчает».
Оглядел вокруг себя немец, слезы отер и говорит: «Ну что же, Терентий, слушай мой рассказ. Только строго не суди — не всякий такую жизнь проживает, как я, не всякому мое страдание понятно будет».