Эта, не мной поставленная, «удочка» вернулась ни с чем. Другие по-прежнему заставляли себя ждать, когда пришло письмо из Боулдера от Спэкмэна, извещавшего, что его шурин Том Матьюз, редактор-распорядитель еженедельника «Тайм-мэгэзин», ждет меня. О Тайм я имел самое смутное представление. Однако, когда получил городскую телеграмму с приглашением явиться, не заставил себя просить вторично.
Матьюз принял меня очень любезно. Не стал долго расспрашивать, удовольствовавшись, очевидно, рекомендацией зятя и представленной мною на английском языке литературной продукцией. Он повел меня к заведовавшему отделом иностранных дел, в который я предназначался, Максу Вейзу. Это был очень умный, талантливый публицист и редактор. К великому моему удивлению, возглавляя Отдел иностранных дел, Вейз не знал ни одного иностранного языка. Так как наш разговор осложнялся недостаточным знанием мною английского, Вейз пригласил в свой кабинет заведовавшую в его Отделе помощницами редакторов (так называемыми, Researchers) Манон Голэн. Она во всяком случае понимала русскую речь, которую изучала в Школе восточных наук в Париже и усовершенствовала за годы, что жила с отцом в Риге.
Разговор с Вейзом был тоже непродолжителен. Мне сказали, что я приглашаюсь на постоянную работу, – о том же, когда приступить к ней и на каких условиях, мне предстоит дополнительно условиться с Матьюзом. Вторая беседа с последним была короче первой. Узнав, что я не связан никакими обязательствами и готов начать работу хоть сейчас, Матьюз предложил начать ее на следующий день после приближавшегося дня Американской независимости, то есть 5 июля.
Имея, однако, в прошлом опыт Корнела и Боулдера, я осведомился у сведущих лиц, означает ли письмо Матьюза, подтверждавшее условия приглашения, обязательство для Тайм предоставить и соответственно оплатить работу в течение года? Мне разъяснили: нисколько! Обязательство Тайм условное: если между Тайм и мной сохранятся мир и лад, или иначе – поскольку между нами будет царить согласие в понимании и выполнении моих обязанностей.
Вероятно эта перспектива питала подсознательно мою неуверенность в прочности моего положения, которая не покидала меня в течение всего моего пребывания в журнале, если не считать последних лет. Прибавлю, что всё время считал себя и не совсем подходящим для Тайм. Мне был чужд своеобразный язык журнала, и было непривычно оживлять изложение анекдотами или, так называемой, красочностью. Мои писания были вообще более отвлечены и суше, менее доступны по содержанию и форме, чем обычно печатаемый в Тайм материал. Поэтому я считал себя небесполезным для журнала, но не необходимым для него, – своеобразным излишеством, от которого Тайм может и отказаться без заметного для себя ущерба.