Той зимой он уехал в Ленинград сниматься, причем больной, простуженный: барахлили легкие, скакало давление. Он отснялся, вернулся…
И вот за три дня до роковой даты мы полночи разговаривали по телефону. Говорили о том, как нам тяжело жить… И зачем вообще человеку дается жизнь – на счастье или на страдание?.. Вот страдание – это была его тема… И моя тоже.
Мы хорошо понимали друг друга. Мне кажется, именно этим я и привлекала его.
Несмотря на то что я человек с юмором и очень жизнестойкий, по сути своей я тоже очень «страдательный» человек. Я родилась такой – меня очень многое волновало и мучило в этой жизни. И он таким же родился. И мы во время наших бесед превращались в неких садомазохистов – получали удовольствие от этих разговоров.
Мы как бы рассуждали: «Я страдаю – значит, я живу. Я страдаю – это мое личное, мое родное, мои страдания. Это Господь Бог послал мне их. А какие-то дураки ходят на улицах, бегут куда-то, суетятся, что-то покупают. Они не страдают, ничем не интересуются и сами неинтересны…»
* * *
Я могла поделиться с ним очень многим личным. Только ему могла сказать: «Ты знаешь, у меня депрессия, мне плохо…»
Ведь никто не понимает, что такое депрессия. Все думают, это плохое настроение. А это болезнь – когда человек не владеет собой. Это как грипп, как насморк, с которым нельзя что-то сделать. Это такое состояние, когда все давит и жить не хочется.
А Юре я могла спокойно сказать: «Я себя плохо чувствую, у меня депрессия». У меня действительно это случалось после того, как ушла из жизни моя мама. Мы с ней были большие друзья. Мне кажется, и сейчас мы с ней как-то связаны. Какие-то невидимые нити меня связывают сейчас и с ней, и с Юрой. Я очень часто вижу сны о них…
* * *
В те роковые дни, помню, я болела – у меня был сильный грипп. И я ему жаловалась на то, какая я несчастная, какая у меня депрессуха (так мы называли депрессию), как мне ничего не мило… И он пытался меня вывести из этого состояния – как раньше, когда в таких случаях звонил и говорил: «Давай поговорим – может, тебе легче станет». Или приезжал ко мне домой, заставлял одеваться, и мы шли гулять вокруг дома.
Обычно говорил: «Пойдем, я тебя выгуляю». И мы шли по Пушкинской улице. Он меня «выгуливал» вокруг нашего квартала. Но обычно ничего не помогало, и я просила Юру уйти, понимая, что я должна сама выйти из этого состояния, что мне лучше побыть одной.
Мне кажется, что он сам тоже иногда входил в такое состояние.
* * *
В тот раз он мне рассказал, как тяжело ему было в Ленинграде, как тяжело ему и здесь, в Москве. Он ведь тогда болел. В наш последний вечер мы снова говорили о театре. Он жаловался: