— Насильно у нас замуж не выдают, — пожал плечами Нальянов. — И причём тут счастье? Женщин надо научить в мягкости быть твёрдыми, в терпении — неколебимыми, в преданности — стойкими. Вот и будет им счастье.
— Вы просто не знаете любви! — взвилась мадемуазель Тузикова. — Тому, кто постиг равенство мужчин и женщин перед Богом, любовь откроется во всем её величии, но пропитанному грубыми предрассудками, тому, кто ищет лишь волнений крови, а не идеала, любовь не откроется никогда!
— Тут вы правы, наверное, — с готовностью кивнул Нальянов, хоть Дибичу было довольно трудно понять, с чем именно он согласился.
— Значит, вы не признаете за женщинами никаких прав? — тихо спросила Елена. Её голос раздался в гостиной впервые за весь вечер.
— Почему? Она вправе мне отказать, — Нальянов смерил девушку долгим взглядом. — Это святое право женщины.
Дибич закусил губы, оценив злую иронию Нальянова: девицам в гостиной это право было ненужным.
Неожиданно голос подал Аристарх Деветилевич.
— Господин Нальянов как-то в обществе уронили-с, что следует остерегаться женщины, когда она любит: она-де теряет себя в страсти и для неё ничего не имеет никакой ценности, — вкрадчиво заметил он. — Страсть мужчины, сказал он, может сделать из него подлеца, а может и не сделать, но страсть женщины любую превращает в фурию. Я правильно тогда понял? — спросил Деветилевич, глядя на Нальянова потемневшими глазами.
— Я это говорил, — спокойно кивнул Юлиан, не добавив ни слова.
Девицы подавленно молчали. Деветилевич же с трудом скрывал ликование. Отлично. Нальянов в своём репертуаре. Впрочем, Аристарх знал: чем больше этот наглец отталкивал и игнорировал женщин, тем одержимее те влюблялись в него. Боялся он этого и сейчас.
— А вас страсть делала подлецом? — поинтересовалась Елена Климентьева.
— Нет. Меня же постоянно упрекают в бесстрастии, мадемуазель.
— Выходит, холодный идол морали властен над страстью, Жюль? — Дибич улыбнулся.
Нальянов пожал плечами.
— Чувствительность — не преимущество, Андрей Данилович, слабость сердца — не достоинство. Плотская любовь ведь, как болезнь. Исход? Либо — выздоровление, обыденность и рутина, либо — смерть самой любви, смерть любимого, его измена и потеря. — Дибич заметил, что Нальянов назвал его по имени-отчеству, не приняв его попытки сближения.
Плечи Маши Тузиковой брезгливо передёрнулись, Ванда Галчинская казалась странно печальной, Елена смотрела на Нальянова глазами, в которых стояли слезы. Ей казалось, что в его словах — боль обманутой любви, но, вообще-то, на холёном лице Нальянова не было и тени скорби. Он казался равнодушным и чуть сонным. И эта полусонная летаргия уже не отпускала Юлиана Витольдовича. Он сел рядом с Дибичем и молча слушал чужие разговоры, но сам в беседы не вступал. Если к нему обращались, отделывался кивками.