Низкий вибрирующий звук разлился далеко-далеко, торжественно и властно, а за ним, словно вдогонку, высокий, стонущий — еще дальше и звонче.
«Та-и! Та-и!» — еще раз пропел рог.
Во дворе брякнула цепь, и тихонько заскулила, как заплакала, Говорушка.
Далеко-далеко от домика, в кордоне лесника, отозвался альтовым голосом старый выжлец Дунай.
— Помните, у Бунина? — негромко сказал моряк:
…Томно псы голодные запели…
Встань, труби в холодный звонкий рог!
«Та-и! Та-и!» — протрубил еще Борис.
Я вспомнил, как трубили сбор после большой облавы. Давно это было — мне тогда едва минуло одиннадцать. Зайцев погрузили на подводу, меня посадили туда же.
Я мельком поглядывал на ровные ряды бело-пегих зайцев, на грудки краснобровых тетеревов и любовался своими сапогами: первыми в жизни, коваными, высокими — за колено, пахнущими дегтем.
Под ними ровно и бесконечно катился блестящий обод колеса, изредка с хрустом врезаясь в прихваченные морозом лужи.
Как давно это было, но как памятно!
Горелов оставался в избе, он дремал, сидя на стуле.
Когда Борис затрубил, Горелов открыл глаза и заметил, что старик положил руку на спинку кровати, будто хотел встать.
Лицо его вдруг оживилось. Он слышал, как вольно и далеко взлетела над полем знакомая песня рога, слышал, как отозвались на нее гончие, видел — да, да, хорошо видел, — как на озимом поле, встревоженные, вздыбились зайцы, как лисица у ручья резко остановилась, качнув плотным широким хвостом.
Горелов почувствовал, что и сам немного взволнован, и, чтобы не выдать себя, усмехнулся:
— Дети, ей-богу дети! Полюбовались на звезды, подули в медную трубку и…
Неожиданно старик нащупал на груди Горелова свисток, потянул к себе и сказал:
— А ты выйдь-ка на крыльцо да свистни… что будет?..