Они долго простояли так, а потом мать-настоятельница отстранилась и отступила, глотая слезы.
– Садись. – Она указала на деревянный табурет. – Времени у нас немного. Сестра Милана, подождите, пожалуйста, с моим братом и пошлите за Маркетой, когда он скажет, что пора.
Дневной свет почти не тревожил полумрак маленькой комнаты. Людмила зажгла еще одну свечу и пристально, словно изучая знакомую карту, всмотрелась в лицо племянницы.
– Итак, дитя мое, мой брат рассказал мне о твоей беде. Похоже, ты приглянулась Габсбургу, пусть и незаконнорожденному.
– Да, госпожа. Дон Юлий выказывает мне нежеланное внимание.
– Нежеланное… Понимаю.
Маркета поерзала на неудобном и слишком узком для нее табурете.
– Я должна была всего лишь держать чашу для сбора крови, – добавила она.
– И ты, как я поняла, заговорила с ним. Хотя тебя и предупреждали не произносить ни слова.
– Да, но только лишь для того, чтобы содействовать лечению. Он отказывался ставить пиявок, а это единственный способ уравновесить его гуморы.
Монахиня слегка отклонилась назад, к прямой и жесткой спинке стула. Маркета уже заметила ее неровное дыхание и частое откашливание.
– Единственный способ, говоришь… Да, твой отец упоминал, что ты проявляешь большой интерес к медицине, – сказала настоятельница.
– Да, госпожа.
– И ты вполне уверена, что это средство – кровопускание – есть путь к исцелению королевского сына?
– Да, уверена. Он определенно неуравновешен – в нем избыток желтой желчи.
– И эта желтая желчь… в чем она проявляет себя?
– В гневе. Жестокости. Насилии. Нездоровых мыслях.
– И в распутстве, так? Твоего Габсбурга вряд ли можно назвать образцом добродетели.
Маркета почувствовала, как напряглась у нее спина.
– Он мне не ухажер. Он – папин пациент. И он безумен. Вы ведь слышали, наверное, вопли и крики, что доносятся из замка?
Обдумывая ответ племянницы, Людмила обвела взглядом комнату.
– Скажи мне, чем еще одарил тебя Господь?
Девушка недоуменно уставилась на собеседницу в тусклом свете.
– Не понимаю…
– Случалось ли тебе слышать зов иных? Другого мира? Видеть сны, преследовавшие тебя потом на протяжении дня? Не чудились ли тебе голоса?
– Боюсь, у меня нет вашего духовного призвания.
Тетя вскинула брови и поджала губы.
– Не говори так, Маркета. Ты чувствуешь неуравновешенность гуморов. Возможно, ты умеешь воспринимать и то другое, что недоступно обычным людям.
Дочь цирюльника прислушалась к проникающему через стены слабенькому голоску поющей девочки. Ей вспомнился мамин зяблик, щебетавший за деревянными прутьями клетки.
Она покачала головой.