А кто-то даже тихо обнимал,
Но эти руки снова пропадали.
Постой, не проходи, взгляни в окно,
Ты вечерами свою гладишь кошку,
Ты к ней привязан, даже любишь, но,
Подумай, может, дашь дитю немножко…
Своей любви, тепла, ведь не война,
Хотя тогда сирот соседи слёзно,
Но в дом пускали, значит в нас вина,
Подумай, может быть ещё не поздно…
Кармина
Мне редко когда снятся сны. Эти причудливые образы, созданные нашим подсознанием, часто тесно переплетаются с реальностью — с тем, что уже произошло, или с возможным будущим, которого мы в глубине души ждём или боимся. И чаще всего эти смутные видения нельзя определённо отнести к плохим или хорошим, так же, как нельзя поделить жизнь только на чёрное и белое. Кошмарами мы называем те сны, которые не столько наводят на нас страх, сколько боль и беспокойство.
Эта боль давно стала моим худшим врагом. В реальности я могу быть циничной, скрываться за тысячью масок, которые уже стали моим вторым «я». Но от себя не убежать… эта боль — неизменная, не оставлявшая меня с рождения — очевидно, самая яркая часть настоящей меня, вернее, того, что осталось от меня.
«…Вечер. Всё вокруг кружится в безумном вихре, и я, наконец, начинаю забывать, где и с кем я нахожусь, лишь изредка с удивлением замечая, что сквозь пьяный гогот и ржач слышится мой собственный хриплый голос и надрывный смех. Чужой и пустой, как те бутылки, что беспорядочно валяются рядом. По венам будто течёт огонь вместо крови, алкоголь кружит голову и даже будто делает ярче серый паскудный мир, создавая иллюзию жизни, покоя, и будто ты кому-то здесь нужен — насквозь лживую, как отражение в кривом и треснувшем зеркале. Сознание теплится где-то далеко, я не слышу собственных слов, не чувствую тела… только в таком состоянии я на короткий миг могу забыть об осознании собственной никчёмности, бесполезности своей жизни, о жалости к себе и боли, что изгрызла меня изнутри.
В следующий миг вижу почему-то асфальт и лужу перед лицом — видно, упала, и даже не почувствовала. Мимо проходит какая-то женщина, под руку с какой-то аккуратной девчонкой, на пару лет младше меня, и та смотрит с таким брезгливым презрением, будто я сама — такая же грязь, как та, в которую упала по пьяни, и душа привычно наполняется до краёв смертельным ядом. Хочется крикнуть вслед что-то такое, чтобы ей, такой счастливой в своём неведении, тоже было больно, хоть чуть-чуть, хоть на сотую долю так же, как нам — детям, которые никому, кроме себя, не нужны.
Эта боль, этот яд никогда не оставят меня… никогда…»
— Госпожа, — сквозь сон я почувствовала, что меня кто-то легонько трясёт за плечо, — Госпожа, не упрямьтесь, просыпайтесь!