Она пропустила меня в дверях. Я без приглашения сел, потому что, стоя на одной здоровой ноге, не смог бы нагнуться, чтобы достать из портфеля папку с рукописью.
Взяв папку, девушка села за один из столов, развязала тесемки, вытащила рукопись, прочла заголовок, пробежала первую страницу, потом ловко пролистнула до конца и так же бегло проглядела последний лист. Сейчас, подумал я, она скажет: «Позвоните мне недели через две по такому-то телефону». Я поднимусь, и буду волноваться, и ждать приговора от этой девчушки, которая сначала меня чуть не выставила, потом храбро поборола в себе какое-то лихо и теперь будет цепко держать меня в пальчиках с кроваво-красными ноготочками.
Я нарочно настраивал себя против нее. Почему? Да потому, что этот «желтый цыпленок» мне понравился своим девчоночьим мужеством, умением скрывать боль. Потом уже я понял, что преувеличил ее достоинства: я для нее в тот момент стал как бы отдушиной, она привычной заботой об авторе невольно заслонилась от боли.
Она встала, по-хозяйски смело протянула руку:
— Меня зовут Жанна Ивановна, или можно просто без отчества, — Жанна. Вот мой телефон, позвоните через пару дней.
Я не скрыл сомнения по поводу того, что она прочитает мою рукопись так быстро.
— Мне предстоит большая командировка, — задумчиво ответила она, — и я подбиваю бабки. Потом надо будет отписываться, и не хотелось бы заставлять вас переживать… А хотите, я прочту при вас? — неожиданно сказала она, и я понял, что ей тяжело и не хочется оставаться одной.
— Это было бы очень здорово, — честно признался я, — но слишком хорошо для меня. Я не настолько эгоистичен. Давайте уж через два дня — этот срок для меня тоже подарок.
— А-а, где наша не пропадала, — удало воскликнула Жанна, тряхнув головой, будто отгоняла усталость и беду. — Читаем! А пока давайте закурим. — Достала из стола пачку «Столичных», вытянула две — себе и мне. — Не курите? А я — слабая душа — получаю огромное удовольствие… Ладно, читаем.
Несколько минут Жанна бегала глазами по строчкам, что-то помечала карандашом, глубоко затягиваясь, шумно выпускала дым. Меня она ничуть не стеснялась, все у нее получалось искренно, естественно. С такой же откровенностью полчаса назад она рыдала.
Но вот она что-то отчеркнула и подняла голову:
— Вы тут пишете, Юрий Петрович…
То, что она так вдруг по-простому обратилась ко мне, называя по имени-отчеству, почему-то вселило в меня уверенность: рукопись нравится. Я повеселел, точно мальчишка, которого похвалила за что-то девочка-ровесница.
— Вы пишете: «В тот далекий и беспощадный сорок первый год пристально вглядываюсь я». И дальше: «К вам, мои дорогие товарищи по боевому оружию, живые и мертвые, мысленно обращаюсь из послевоенного далека». Юрий Петрович, поймите меня правильно: все это уже было где-то. Поверьте, если мы это уберем, рукопись только выиграет. Попробуем сказать сразу о главном. Как учил Лев Толстой. Вот следующее место: «Осенью сорок первого на Западном фронте создалась трудная обстановка…» И так далее. Согласны?