— Я советую вам пока оставить это и заниматься вашим уроком, — резко сказал учитель.
— Так, так, — торопливо ответил дядя Бен, покраснев, словно рак. — Урок прежде всего, малый, это верно.
Он опять взял перо в руки и принял прежнюю трудовую позу. Но через несколько секунд стало очевидным, что или строгий окрик учителя или же его собственные размышления расстроили дядю Бена. Он беспрестанно вытирал перо, подходя для этого к окну, посвистывал и вообще как бы щеголял развязностью манер и веселостью. Он даже запел сквозь зубы, повторяя только что сказанные слова: «Так, так, урок прежде всего, малый, это вер-н-o». Последнее слово, с особенным ударением на о, он повторил несколько раз, поглядывая на учителя, который казался поглощенным своим делом за конторкой. Наконец, дядя Бен встал, старательно отложил книги в сторону, сложив их пирамидкой возле локтя бесчувственного м-ра Форда и, высоко поднимая свои ноги, осторожно ступая ими, подошел к крюку, на котором висели его сюртук и шляпа, собираясь надевать их, он вдруг как будто нашел не совсем приличным переодеваться в школе и, взяв их в руки, отправился к выходу.
— Я вспомнил, что мне надо повидаться с одним человеком, — объявил он, — итак, до завтра.
И исчез, потихоньку насвистывая.
И обычная лесная тишина обступила школу. Слабое угрызение совести проснулось в сердце учителя. И однако он помнил, что дядя Бен выслушивал без обиды и как веселую шутку гораздо более прямые обвинения от Руперта Фильджи, а что он сам руководился лишь чувством долга в своих действиях с этим человеком. Но сознательное исполнение долга относительно ближнего, причинением ему боли ради его собственной пользы, не всегда доставляет безмятежный покой душе того, кто причиняет боль… быть может, потому, что, при несовершенной организации человека, боль всего для него чувствительнее. Как бы то ни было, м-р Форд чувствовал себя неприятно и, как всегда водится в этих случаях, сердился только на невинную причину этого ощущения.
Почему дядя Бен оскорбился тем, что он не захотел выслушать его басен? Вот награда за то, что он с самого начала допустил его врать. Это ему урок на будущее время. Тем не менее он встал и подошел к двери. Фигуру дяди Бена уже почти нельзя было отличить между деревьями, но по движениям его плеч видно было, что он все еще ступает тихо и осторожно, высоко занося ноги, точно идет по топкому и неверному грунту.
Безмолвие царило по-прежнему, и учитель машинально озирал скамья и пюпитры, чтобы прибрать позабытые учениками вещи и раскиданные книги и тетради. Несколько полевых цветов, собранных преданной Октавией Ден, аккуратно связанных черной ниточкой и регулярно воткнутых за чернилицу на пюпитре у Руперта, все еще валялись на полу, куда их с такой же регулярностью отправлял этот гордый Адонис. Поднимая аспидную доску, валявшуюся под скамейкой, учитель обратил внимание на карикатуру, которую позабыли с нее стереть. М-р Форд сразу признал в ней работу юного, но крайне сатирического Джонни Фильджи. Широким мазком, с ясностью сюжета, с обилием подробностей, они представляли дядю Бена лежащим на полу под розгой Руперта Фильджи и под наблюдением Кресси Мак-Кинстри, изображенной в профиль. Смелый реализм, выразившийся в подписях под каждой фигурой, не оставлял никакого сомнения на счет их личностей. Также смело и не менее красноречиво был передан разговор между двумя сторонами посредством шаров, прикрепленных к их рту с пояснительными надписями: