Уже выставив ногу на тротуар, он вдруг спросил, не может ли он как-нибудь при случае мне позвонить.
– Когда же ты мне позвонишь, если я уезжаю? – спросил я.
– А, ну да! -сказал он. – В Гонолулу. Я и забыл. Но ты ж не навек туда едешь. При этом он пристально на меня посмотрел. – Когда-нибудь ты вернешься и, может быть, даже захочешь мне рассказать, как там живут гонолульцы. Так я тебе позвоню. Номер твоего телефона у меня есть.
Было похоже, что он знает обо мне больше, чем я думал.
Впрочем, меня это особо не волновало.
Отъезжая от гостиницы, я увидел припаркованные за углом зеленый фольксваген. Потом, по дороге домой, я все время поглядывал в зеркало и сделал несколько проверочных маневров с заездом в глухие переулки и тупики Фольксваген не появлялся, никаких других признаков слежки я не заметил тоже.
По дороге я включил приемник, который у меня всегда настроен на первую программу советского радио. Передавали концерт по заявкам тружеников моря. Сначала неизвестный мне чтец-декламатор читал отрывки из Медного всадника, потом оркестр Большого театра исполнил танец маленьких лебедей из балета Чайковского.
– А теперь, – объявила дикторша сладким голосом, – в исполнении народной артистки Советского Союза… прозвучит украинская народная песня…
– Гандзя-рыбка! – сказал я вслух и как в воду глядел.
Сколько я себя помню, во всех концертах, демонстрирующих небывалый расцвет многонационального искусства в моей стране, всегда исполнялись одни и те же песни. Если русские, то обязательно или Среди долины ровныя, или Вдоль по Питерской, а украинские или отрывок из Наталки-полтавки, или вот эта самая Гандзя.
Як на мэнэ Гандзя глянэ,
В мэнэ зразу сэрце въянэ,
Ой, скажите ж, добри люды,
Що зи мною тепер будэ.
Не знаю почему, но именно Гандзя исполнялась на всех торжественных концертах, посвященных партийным съездам и Дню милиции или еще чему-то подобном причем исполнительница во всех случаях и во все времена была как будто одна и та же: высокая и полная тетя в черном бархатном платье до пят и с большим вырезом на пышной груди. На грудь эту она клала руки, как на подставку, заламывала пальцы и, лукаво жмурясь, заливалась инфантильным меццо-сопрано:
Гандзя – рыбка,
Гандзя – птычка,
Гандзя – цяця, молодычка…
Боже мой, думал я, неужели в этой стране и вправду никогда ничего не изменится?
Я был в самом разгаре сборов, когда вдруг раздался звонок из Канады.
– Привет, старик, говорит Зильберович.
– А, – говорю, – привет, как жизнь?
– В трудах, – просто отвечает он. Ты чем-нибудь занят?
– В каком смысле? Сейчас или вообще?