— А как же иначе? Разве это жизнь — сидеть на одном месте, где все давно знакомо и ничего нового не увидишь, не услышишь? Для меня жизнь — только в странствиях. Наверное, потому я и стал купцом.
— Но ведь странствия, дороги — это всегда опасность.
— Зато когда опасность преодолеешь, — словно крылья вырастают.
— У тебя и друзья такие же? — Евпраксия кивнула в сторону Никифора и Шумилы.
— Нам тоже на месте не сидится, — подтвердил Никифор. — Мы и познакомились-то в дороге. А после нас битва сдружила.
— Битва?
— Да. Когда у Крарийского перевоза напали на торговый караван кочевники, не быть бы мне в живых, если б не Дмитрий. Уже кривая сабля нацелилась на мою шею, — но стрела Дмитрия оказалась быстрей. А Шумило и тогда уже был известным силачом: прямо на ходу стаскивал поганых с лошадей и валил их голыми руками.
Евпраксия окинула взглядом здоровяка Шумилу, спросила с улыбкой:
— И этакие ручищи могут нежно играть на гуслях?
— Я ведь родом из Новгорода, а там, почитай, каждый третий — гусляр, а каждый второй — плотник.
— А ты, Никифор, — Евпраксия повернулась к греку, — ты, кажется, из знатного византийского рода?
— Да, но обедневшего. Я рано остался сиротой, и меня взял на воспитание мой единственный родственник — брат матери. Он был священником, близко знал Иоанна Продрома. Еще когда Иоанн был киевским митрополитом, дядя вместе со мной отправился к нему на корабле одного купца. Корабль входил в состав торгового флота из Константинополя. Я был совсем еще мальчишкой, но хорошо помню, как мы плыли через Понт, потом вверх по Борисфену… А возле Канева нас встречало войско, присланное князьями для защиты от половцев. Я еще не знал тогда, что Русь станет моей второй родиной, но мне понравилась эта страна. Зеленые дубравы, чистые реки, степи с серебристой травой — все это было просто, не вычурно, но красиво. И люди на Руси оказались красивыми и добродушными. А ведь я боялся, что попаду в темную Скифию, как рисовали ее в Константинополе.
Беседуя, они медленно приближались к монастырю, где в уединенной келье жила Евпраксия, а Феофан расписывал стены монастырской церкви.
Дмитрий рассказал бывшей императрице, как ездил в половецкое становище, вел переговоры с Ехиром — главой куреня[12], захватившего в плен Никифора и Шумилу. И хотя молодой купец поднаторел в торговых сделках, но на этот раз сбить цену ему не удалось. Половцы, жадные и отощавшие после трудной зимовки, ни за что не уступали, заявив, что с выгодой продадут пленников в Корсуни[13], а то и оставят их у себя, сделают из них колодников — ведь молодые сильные рабы им и самим нужны. К тому же они пригрозили искалечить пленников, чтобы те не убежали: разрезать им пятки и в рану засыпать рубленый конский волос. Так и пришлось Дмитрию выложить за друзей все деньги без остатка — все, что было припасено на весеннюю торговую кампанию.