Меня срочно доставили в Сочи и познакомили с этим доктором. Сказали, что мама останется жить здесь. Я, если хочу, могу быть с ней и с Сергеем Альбертовичем. Есть ещё вариант – переехать к бабушке в коммуналку, на станцию метро «Лесная». А на «Просвете» обоснуется молодая семья.
Я немедленно пообещала утопиться в Чёрном море, если мать не передумает. Теперь мне очень стыдно, но прощения уже не вымолить. Сергей Альбертович сразу же принялся меня воспитывать, чего категорически нельзя было делать. И смотрел он как-то брезгливо, и говорил через губу. Явно заранее записал меня в нахлебницы.
Мать, конечно, раскашлялась, расплакалась. Даже дядя растерялся, что бывало с ним крайне редко. А я убежала в дом к его зятю – мужу старшей сестры Оксаны, уже покойной. И наотрез отказалась встречаться с будущим отчимом, а уж тем более жить на его метраже.
Меня уговаривали всем миром, но ничего не добились. Я требовала возвращения в Питер. Мать нашла другого, и пусть остаётся с ним. Дядя мотался между тремя домами, как челнок, пытаясь найти компромисс. Мать, конечно, могла брачеваться и без моего согласия, но не хотела. Ей, видите ли, будет больно, если я уеду ожесточённая. Она не хочет меня терять. А мне не больно, что ли? Не хочет терять меня, пусть потеряет Сергея Альбертовича. Или хотя бы подождёт, пока я вырасту.
Накануне моего отлёта из Сочи мать угодила в реанимацию с сердечным приступом. Потом у неё пошла горлом кровь. Когда мы с дядей явились в больницу попрощаться, узнали, что Светлана Борисовна Ружецкая скончалась полчаса назад. Её было полных сорок четыре. Это случилось 21 августа 2005 года.
В Питер мы вернулись вместе. Я – в пассажирском кресле. Мать – в цинковом гробу, обшитом досками. Похоронили её рядом с отцом, на Южном кладбище, под массивным базальтовым памятником. И я осталась круглой сиротой.
Не могу сказать, что бабушка очень обрадовалась перспективе воспитывать меня. Одно дело – летом пожить в деревне. И совсем другое – брать обузу на целых пять лет. А если я надумаю пойти в ВУЗ, то и на все десять.
Многие винили меня в смерти матери – даже Богдан. А ведь он сам этого боялся. И бабушка вставляла свои пять копеек, хоть я и защищала честь её сына. Про материнскую родню и не говорю – они все меня прокляли. И никто не желал брать надо мной опекунство.
Бабушка Галя называла меня лягухой и шишигой, что в её устах звучало очень сердито. От переживаний она опять слегла, почти не вставала с постели. А вот дядя вспомнил, как сам сбежал от своей матери – из Сочи в Ленинград. После развода родителей он остался с отцом. Наша фамильная непримиримость, неуступчивость проявилась во всей красе. Дядя Сева не смог осуждать меня за то, что сделал сам, и потому оформил опекунство на себя. И предоставил мне свободу – насколько это было возможно.