— Что там такое, Джонсон? — спросил Брайн, трудясь у диаграммы.
— Мистер Джонс умер, — ответил Джонсон.
При мысли о такой возможности Брайн просиял: ему сразу представилась длинная вереница легких уроков.
— Брось меня дурачить!
— Я не дурачу. Он правда умер.
— Да, это верно, — сказал кто-то еще. — Умер прошлой ночью от воспаления легких.
Покончив с диаграммой, Брайн кинулся из класса и встретил Джима Скелтона, когда тот входил во двор. Брайн принялся тискать Джима, обнимать, пустился в пляс.
— Что такое? — прашивал Джим. — Что стряслось?
— Джонс окочурился, — сказал Брайн. — Сдох, честное-пречестное слово, провалиться мне, если вру.
Рыжие волосы Джима развевались от ветра.
— Ах ты, брехун несчастный! Заткнись, все равно не поверю.
Брайн рассмеялся.
— Вот и я им в классе так же сказал, но это правда, правда. Схватил воспаление легких и окочурился. Мне только что сказал Джонсон. Не веришь, так зайди в класс, увидишь и его и всех его дружков, как они там все хнычут.
Джим наконец поверил. Оба были готовы плакать от радости, точно так как те в классе плакали, горюя.
— Ну, Брайн, давно ему пора, верно? — Он вытащил из кармана пакетик с шариками. — Давай поделим их и сыгранем, а?
Были прочитаны молитвы, устроили сбор пожертвований на подобающий венок; Брайн опустил в кружку полупенсовик. Затем объявили, что каждого школьника, желающего присутствовать на похоронах мистера Джонса, освободят от половины уроков. Брайн мысленно все взвесил и решил, что не стоит. На похороны ушли трое учителей, и в школе чувствовалось сдержанное ликование.
Похожая на пушечное жерло пасть бетономешалки заглотнула воду, гравий, цемент и песок. Когда эти составные части были тщательно перемешаны и превращены а серую массу, пасть, не переставая вращаться, поднялась кверху и некоторое время оставалась там, словно машина раздумывала: не выплюнуть ли все это в безоблачное небо? Затем, будто вспомнив о своей скромной и твердо закрепленной обязанности, досадливо дрогнула, обратилась пастью в сторону, противоположную той, где был Брайн, и послушно вывернула свое цементное нутро в громадный чан.
Брайн продолжал шагать, сгибаясь под тяжестью четырех синих бидончиков с обжигающе горячим чаем. Дверные и оконные косяки из новых, только что выструганных досок пахли скипидаром и смолой, источали свежесть, которую плоть, оживающая весной, вбирала в себя с особой жадностью. Рабочий, поливавший из шланга кирпичи, сложенные штабелем, крикнул:
— Эй, мальчуган! Мне чай принес?
Брайн остановился.
— А как твоя фамилия, приятель?