, говорит…” Элю на этих словах стошнило – и тошнило весь день: я исправно менял тазики, поил ее чаем и какой-то отравой наподобие полифепана – жизнь была прекрасна и удивительна. Серо-зеленая, с трясущимися руками, Эля почти не смотрела на меня – она, разумеется, понимала, что виновата, однако в тот момент готова была скорей отрубить себе руку, нежели согласиться со мной: ее максимализм принимал патологические формы.
В общем, надо было куда-то деваться – то есть, конечно, я мог бы ночевать иногда в гостинице, но что толку? Требовалось хирургическое вмешательство, да и бессонные ночи порядком измотали – как-то я чуть не заснул за рулем. К тому же маячил этот их happy new year, а у Эли была идея-фикс (идея-префикс, как она говорила) отметить его “как в детстве, по-домашнему”: меня же не очень-то волновала смена последней цифры в четырехзначном числе – я хотел банального покоя и в глубине души надеялся на чудо: да, на чудо. Волшебство на Рождество. Но чудес не бывает. К тому же Эля начала потихоньку воровать деньги – однажды я обнаружил тысячу, бережно запакованную в мешок для мусора, под помойным ведром, пятьсот – под раковиной, полторы – в ящике со щетками для обуви… Лишившись последней халтуры, она “чистила” теперь мои карманы: нельзя сказать, будто меня это очень огорчило или удивило – я предполагал: именно так и будет. Повертев в руках Элины “клады”, я подошел к дивану. Возможно, я еще пытался “зацепиться”, нащупать некую лазейку в прошлое, в котором, кроме алкоголя, существовали когда-то и мы. Однако увидев, как выпросталась из-под пледа ее нога в рваном зеленом носке, меня передернуло. Смешно, но в этот самый н о с о к и ухнуло тогда всё, словно в унитаз – вся моя нежность, боль и отчаяние, все тщетные попытки что-то объяснить…. В тот же день, дождавшись, когда Эля проспится, я сообщил ей о своем решении: разумеется, я не мог выгнать человека, которому некуда идти – с родителями она давно не ладила. Снять что-то приличное в праздники казалось делом безнадежным, но одна квартирка все-таки подвернулась: Кропоткинская, центр мира, большая половина моей зарплаты: выбора не было – да и в чужой “спальник” не хотелось.
Каждый, переживший подобное “крещение свободой”, поймет без слов, как наслаждался я одиночеством. В этом, пожалуй, был даже некий стиль – а может, так казалось “с голодухи”, не знаю. Я ведь приходил в дом, где н и к о г о не было. В дом, где н и к т о не кричал. И даже не говорил… Не шептал… В дом, где не было не только пьяной женщины, но и – вот оно, с ч а с т ь е – женщины вообще. Я мог делать все, что угодно – и никто, н и к т о – ничего не мог сказать мне. Впервые за много лет.