Кажется, саморазрушение, подкрепленное бессознательным желанием отомстить мне, стало целью Эли – я ведь оставался собой, а этого не прощают. Вечерами я все чаще заставал ее, свернувшуюся калачиком, на кухонном диване: с коньяком или “жгучим перчиком”, реже – с вином или мартини. Но, собственно, для получения нужного результата требовалось довольно много мартини, а ее сбережения таяли (я перестал оставлять дома деньги, покупал лишь еду и сигареты), да и новых гонораров по причине запоев не предполагалось (Эля все еще каким-то чудом фрилансила, кропала статейки – и о здоровом образе жизни в том числе). “…перчик” же – дешево и сердито – успешно справлялся “с делом”: требовалось не более двух 0.5 в сутки, этого вполне хватало для отключки. Поначалу я еще пытался переносить Элю на кровать – потом же, после того, как она расцарапала мне лицо, пыл поубавился, и когда она уснула на коврике в прихожей, уже не подошел. Я знал, что и завтрашнее, и послезавтрашнее, и следующее за ними утро начнутся с пива, что потом, возможно, в обед, она позвонит мне и, потягивая коньяк, снова начнет – профессионально, со знанием дела – изводить меня, и изведет буквально минут за пять до такой степени, что какое-то время я не смогу работать. Скорее всего, я выйду за сигаретами, хотя в столе будет целая пачка; скорее всего, решу пройтись – пятнадцать минут жизни без мыслей о женском алкоголизме. Просто пройтись. Кайф.
Но просто пройтись чаще всего не получалось. “Включался” тот самый внутренний монолог, который отравляет существование любого двуного бесконтрольным пережевыванием чего бы то ни было – воспоминаний, планов, событий как важных, так и ничтожных. Преимущественно, увы, ничтожных. Иногда мне удавалось его “онемечить”, но ненадолго: обычно же перед глазами частоколом вставали испорченные уикенды и отпуска, заслоняя даже иллюзорную картинку так называемой “объективной реальности”, – безнадежно испорченные, заразные к а н и к у л ы. Вообще, сама мысль о том, что с женщиной можно о т д ы х а т ь, порядком забавляла. Почти все наши с Элей поездки, за исключением, быть может, двух-трех, были тем самым распоротым равновесием, когда вроде бы еще не падаешь, но уже и не стоишь – то есть, как говорил когда-то наш ротный, “ты уже не еще, но еще не уже”: в промежутке, в каком-то чуждом межклетнике. Самое страшное, когда не знаешь, сколько это продлится: то есть, конечно, можно пересчитать дни до отлета, однако цифры не изменят неизбежности падения, оглушения, инерции возвращения – ночного кошмара, испарины, полной окурков пепельницы.