Я чувствовала, что ты не владеешь собой, находишься как будто под гипнозом, под гнетом чужой, более сильной, чем твоя, воли. За несколько дней до гибели ты уже не принадлежал себе. Мое сердце рвалось в «Белый Дом» за тобой, и первый раз мы там были вместе. А во второй раз ты уехал потихоньку. Когда вернулся, я уже знала – самое страшное случилось. Я имею в виду не выстрелы, нет. Ты там совершил то, за что убивают. Переступил черту, за которую обратно шагнуть нельзя. Ты уже не мог покаяться и взять свои слова, свои дела обратно; но ты и не собирался это делать. Я так и не поняла толком, что тебе нужно было за кольцом оцепления, за «спиралью Бруно» и армейскими грузовиками, в огромном мертвом доме с темными провалами окон. Ты хотел поговорить со мною обо всем подробно, но не успел, потому что зазвонил телефон. Твой приятель успел сказать, что к нам в Кунцево по твою душу выехал киллер с подстраховщиками, и у них имеется на твой счет четкий приказ.
Странно, что убийца пощадил нас с Эрикой; должно быть, испугался возможных осложнений из-за комендантского часа. А потом я узнала, что тот парень, который звонил тебе, был убит спустя два дня…
Я подъезжаю к круглому павильону, паркую машину, выхожу. Продавцы в ларьке меня знают, радостно приветствуют. Несколько раз я ночевала здесь с девчонками-продавщицами, и они были довольны – все-таки с лишним человеком не так страшно в темноте. Я ничего не боюсь и вселяю в них уверенность. Но сегодняшнюю ночь я проведу у ограды кладбища, потому что нынче наш с тобой «медный» праздник. Правильно, что медь снится к слезам. А «цинковая» свадьба оказалась поистине роковой, хоть и не запаивали тебя в цинк, а хоронили в гробу из полированного дуба. Ты лежал такой красивый на белой атласной подушке, под кружевным покрывалом, весь в цветах и венках. Слово это – цинковая – жжет мне сердце. Я часто вижу тебя во сне – бледного, гладко причесанного, очень мертвого. Крахмальный воротник сорочки – под горло, губы совсем серые; черты лица заострились, щеки запали. Я знаю, что на твоей голове два искусно замаскированных гримом пулевых отверстия, а еще два – под пиджаком, на груди.
А рядом с большим сияющим ящиком стоит маленький, как кукольная коробка. И там лежит крошечный человечек в красивом чепчике. Он похож на спящего; только ротик его плотно сжат, как у взрослого. Я наклоняюсь и целую родное личико; и на моих губах навечно остается холод. Три дня назад это было детское, нежное, сладкое тепло…
Итак, в руках у меня бутылка водки и «Твикс». Мне обязательно надо выпить, Андрей, иначе сердце разорвется. Фонари над моей головой светят неярко, размыто, как ТЕ фары. Заляпанные камуфляжными пятнами военные грузовики ползут и ползут прямо на меня, и я беззвучно кричу – каждую ночь, просыпаясь в холодном поту. И сейчас вспоминаю ТЕ фары, от света которых слезились глаза, когда мы пробирались между колесами и кузовами в «Белый Дом». Знать бы тогда, чем все закончится… Трупом надо было лечь, но не пропускать тебя. Но тогда мне самой очень хотелось там побывать, самой понять, что происходит. Мы с тобой слышали множество взаимоисключающих мнений, а нам хотелось иметь свое собственное.