Мы подошли к маленькому дому с черепичной крышей и ставнями на окнах. Наружная дверь болталась на одной петле. Мы вошли в большую полутемную кухню. Возле плиты стоял мальчишка лет четырнадцати. Тетя спросила, есть ли кто из воспитателей, он покачал головой. Тетя посмотрела вокруг и тихо по-фински проговорила:
— Странно, чтобы никого не было.
Мальчишка по-фински ответил, что у них есть староста и чтобы мы подождали, он ее позовет.
Пришла девушка, года на два-три старше меня. Пока тетя говорила с ней про место в интернате для меня, я рассматривала ее. Она стояла, чуть откинув голову назад, казалось, будто ее пышные золотистые косы, свитые в два пружинистых каната, оттягивают ей голову. Время от времени она посматривала на меня, наконец она улыбнулась и проговорила:
— Оставайтесь, как-нибудь устроимся.
Я сунула свои вещи под кухонный стол и пошла проводить тетю на вокзал. До отхода поезда было еще много времени. Мы сели на скамейку в маленьком скверике.
Вильянди, как и вся Эстония, была больше похожа на Финляндию.
В городе были разрушенные войной здания, в развалинах росли сорняки, вокруг валялись кирпичи и скрюченные железяки. У женщин волосы были уложены во всевозможные круглые трубочки и высокие волны и валики сзади. Они шли по улице в коротких платьях, а ноги у них были мускулистые, большие. Лица были спокойные, непонятно, о чем они думают. Я пойду в русскую школу, наверное, эстонцы меня тоже будут здесь считать за оккупанта, как всех русских, а может, это только там, на хуторах, так считают. Странно, какие-то жалкие оккупанты. Все, кроме солдат, менялы-мешочники. В батраки-то их не хотят и брать.
Мы доели свой хлеб, намазанный вареньем, тетя посмотрела на часы, мы пошли на вокзал.
С вокзала я шагала быстро, скорее хотелось попасть в интернат. Теперь все будет иначе — никто не будет торопить на работу, и вообще — я буду жить сама, читать книги, гулять.
На кухне никого не было, я вытащила из-под стола корзину и сумку, вошла в большую комнату, там тоже было пусто, из-за дверей был слышен галдеж. Я открыла дверь в ту комнату, из которой доносились девчоночьи голоса. Все говорили громко и одновременно, будто что-то делили. Я не успела никого рассмотреть, мне на шею бросилась Лемпи Виркки, девочка из нашего Виркина.
— Здесь еще несколько человек наших, ты их знаешь, идем, — затараторила она.
Лемпи повела меня в соседнюю комнату к сидевшей на кровати толстой белолицей и черноглазой девушке. Та протянула мне белую, как пшеничное тесто руку, и сказала, что она меня знает и что мы даже вроде бы дальние родственники. Рядом с ней к спинке железной кровати были прислонены костыли. Я вспомнила, что двоюродная сестра Лемпи во время войны попала на мину, и ей оторвало ногу. Потом Лемпи познакомила меня с сестрой и братом черноглазой девушки. Они все были совершенно не похожи друг на друга: старшая Лида была темноволосая, брат Тойво — курносый и рыжий, весь в веснушках, а младшая была блондинка, очень тоненькая и, наверное, заносчивая, еле поздоровалась. По-русски они говорили, как и я, окая, как в Калининской области. Я спросила у Лемпи, не знает ли она, как мне найти здесь место. Она покраснела, посмотрела вокруг и будто виновато прошептала: