После ужина мы с Ройне и старшей тетей Айно снова поднялись на палубу. Теперь ничего не было видно, кроме страшной черной воды и звезд в темно-синем высоком небе. Было холодно, мы стояли, прижавшись друг к друг другу, накрывшись одеялом. Нам начало казаться, что пароход сильно замедлил ход, был слышен плеск воды, мужской голос с силой прокричал: «Приготовьтесь, подъезжаем к порту Раумаа!». Нас перевезли с корабля на лодках, потом мы шли по скользким шатким доскам, из-под которых выплескивалась вода. Вдруг мои ноги встали на землю, она показалась странно твердой, хотя меня еще шатало. Было темно, нигде ни огонька. Мы столпились возле кирпичной стены. Сильный женский голос велел идти за ней. В руке она держала фонарик. Мы, хватаясь друг за друга, шли по булыжной мостовой. Прошли небольшие ворота трехэтажного дома, открылась дверь, в освещенном ярким электрическим светом проеме двери стояла женщина. Улыбаясь, она пригласила нас в дом.
В комнатах были сколоченные из свежевыструганных досок нары. Было чисто, никто не бросился занимать места. Вошло еще несколько женщин, одетых в серые военные формы. Они велели нам занять места на нарах, хотелось успеть захватить верхнюю полку, но бежать было неудобно, и я подошла к лесенке, чтобы подняться, но Ройне указал пальцем на свои вещи, которые уже были там.
Утром дали геркулесовую кашу с холодным молоком, а потом всем сделали уколы и отправили в баню. Нам разрешили мыться, кто сколько хотел, и даже можно было постирать белье и высушить его в парилке, где дезинфицировали всю одежду. Потом детям выдали ботинки на толстой деревянной подошве. Сначала ноги в них были, как в колодках: подворачивались, бегать было неудобно. Женщины получили кастрюли и белые эмалированные ночные горшки. Кто-то пустил слух, что в порту дают соленую салаку. Они с кастрюльками и горшками понеслись по городу в порт. Но вечером нам влетело. Оказалось, что у нас карантин, нам нельзя выходить за ворота. Вошла высокая седая женщина, а с ней — две молодые в шинелях. Старшая долго говорила, у нее были ярко накрашенные губы и очень белое лицо, наверное, она пришла к нам из чистого красивого дома. Кухарка за ужином сказала, что она шведка и даст нам деньги. А дядя Антти подтолкнул деда локтем:
— Ну-ка, спец, прикинь, сколько ей Советы отвалили бы?
Дедушка махнул рукой и продолжал есть свою овсянку. Но вдруг отодвинул миску, обтер усы и бороду и чиркнул ладонью по шее.
— Ну, ты уж слишком. Хотя, кто ее знает, это ж ее дом, и денег на всех нас хватает… Расстрел, конечно, за такое.