1828–1830
J’ai longtemps aimé notre monde
Mon âme en tendresse profonde
Débordait sur tout l’univers.
Mais la froideur et l’ironie,
L’ont refoulé et l'ont ternie.
Blanvaillet.
По возвращении из Москвы в Петербург, дядя Николай Васильевич позаботился оживить наш дом. Мне уже минуло шестнадцать лет, решено было зимой вывозить меня в свет, и дядя стал изредка приглашать к нам своих приятелей и сослуживцев, которые все принадлежали к высшему кругу общества, но мне не было весело с ними: а черезчур была дика и молчалива; сверх того, в первой молодости нами овладевает какое то непонятное чувство: это уверенность, что все глаза обращены на нас, — а в сущности никто и не замечает нас. Эта глупая, ни на чем не основанная уверенность так и охватывает вас робостью и неловкостью, и чем больше хочешь поправиться, казаться смелым, тем более запутываешься в словах, и даже не знаешь, куда руки деть; — так по крайней мере бывало со мной, — но свет слишком скоро научит и ловкости и находчивости.
Первый мой выезд был на бал к Хвостовым. И теперь еще не могу без трепета вспомнить, как замирало мое бедное сердце во весь этот памятный для меня день, 1-го января 1829 года. Я провела его, глядясь в зеркало и любуясь первым своим бальным нарядом; платье мое было белое кисейное, обложенное сверх рубца à la grecque из узеньких атласных руло, и с огромным бантом на груди; мне казалось, что никто не мог быть наряднее меня.
Войдя в ярко освещенную залу, у меня потемнело в глазах, зазвенело в ушах; я вся дрожала. Хозяйка и дочь ее старались ободрить меня своим ласковым приемом и вниманием. Когда же я уселась и окинула взором залу, я готова была хоть сейчас уехать домой и даже с радостью, я не знала ни одной из дам и из девушек, а из знакомых мужчин был только один. «Протанцую, думала я, один только танец, не промолвлю ни словечка, вот и останется мне лестное воспоминание о моем первом бале». Но боязнь эта скоро исчезла, дамы и девушки заговорили со мной первые (тогда еще не существовала в свете претензия говорить и танцовать только с представленным лицом), а кавалеры беспрестанно подбегали, расшаркивались и говорили: «la première, la seconde, la troisième contredanse». Добрый мой дядя, Николай, как нянька ухаживал за мной и радовался моим успехам. Первое мое явление в свет было блистательно, меня заметили и не забыли. Всегда буду и я помнить, как единственный мой знакомый В. на этом бале, танцуя со мною кадриль, спросил меня: «танцуете вы мазурку?» «Конечно», — отвечала я отрывисто, обидясь, что он осведомляется, умею ли я танцовать… Что же вышло? Заиграли мазурку, все уселись попарно, а у меня нет кавалера; знакомый мой взбесился, подлетел ко мне, говоря: «Как же вы мне сказали, что танцуете мазурку?»