— Да, — отвечала я.
— Где же ваш кавалер?
— Меня никто не позвал.
— Я звал вас, а вы сказали, что танцуете.
— Ах, боже мой, я сказала вам правду. Я умею танцовать мазурку!
Тут все окружающие нас расхохотались. Восхищениям моей наивности не было конца, и все это было верхом моего триумфа на этот вечер. У В. была уже дама и он подвел ко мне сына хозяйки дома, который с этой же минуты сделался одним из пламенных и вернейших моих обожателей[47].
2-ое января тоже памятно для меня. Один из лучших наших habitués Н.К. уезжал на турецкую войну[48], пришел к нам проститься и принес мне прощальные стихи, первые в моей жизни, написанные для меня. Я взяла их с трепетом, который можно было бы ощутить только при первом изъяснении в любви. Вот они, в сущности, очень слабые, плохие, но не менее того заставившие так самодовольно биться мое сердце при чтении их:
Прости, цветочек молодой,
Прости, цветочек нежный, милый,
Хранимый небом и судьбой,
Цвети под сению родной.
Прости! Мое шумит ветрило.
И мчится бесприютный челн,
Надежд коварное светило
Едва мне светит, — грусти полн,
Я оставляю град чужбины,
Где молодость мою сгубил,
Где сердце с счастьем схоронил!
Мне в путь ни сердца вздох единый
Не полетит: — слеза любви
Не канет в горести унылой;
Хоть ты, цветочек, нежно-милый,
Хоть ты мой путь благослови!
Конечно, единственное достоинство этих стихов заключалось только в том, что они были посвящены мне, мысль и даже рифмы выкрадены из Пушкина — но, несмотря ни на что это, они меня так внезапно расположили к К., что я не на шутку грустила о нем; сколько раз со слезами молилась я за него, с какой жадностью читала донесения из Турции, и, может быть, успела бы увериться в любви моей к нему, если бы не проповеди и не насмешки надо мною дяди Николая, от которого ничто не скрывалось, а еще более, ежедневные балы, ухаживанье за мною лучших кавалеров, не были противоядием этой романической грусти.
В конце января дядю Николая Сергеевича откомандировали в Витебскую губернию производить следствие об убиении жидами христианского ребенка[49]: тетка до масленицы осталась в Петербурге, а на первой неделе великого поста отвезла меня с Авдотьей Ивановной Фоминой в деревню, сама же отправилась к мужу.
Трудно представить себе резкий переход от самой рассеянной жизни к беседе глаз на глаз с Авдотьей Ивановной. Нам строго было запрещено ездить к соседям и принимать их у себя. Немец-управитель с женой, да капельмейстер-поляк по воскресеньям приходили обедать к нам. Такое общество удваивало мою скуку, а не разгоняло ее; к тому же у меня так болели глаза, что я не могла ни читать, ни писать.