Изредка получаемые письма из Петербурга перечитывались мною беспрестанно до получения нового письма, и тогда рой воспоминаний о раззолоченных залах, чудных кавалергардах, блестящих нарядах, восставал передо мной и томил меня сожалениями.
В июле Марья Васильевна возвратилась из Велижа для празднования своих именин. Этот день был эпохой во всей нашей губернии. За три и даже за четыре дня до праздника съезжались гости из Пскова, из других уездов, и дальние соседи, иногда их набиралось до сорока человек; всем отводились квартиры: кого поместят во флигеле, кого — в оранжерее, бане; самых важных — в доме, молодых девушек — в моей комнате на диванах, на кроватях и даже на полу; молодых людей в повалку в танцевальном зале. Во все время пребывания гостей, я должна была вставать рано, часов в шесть, обойти всех дам по разным их спальням, уверяться, хорош ли им подали чай и кофе, а с девяти часов председательствовать за чайным столом в гостиной. Распивание чая и кофе продолжалось часов до двенадцати; потом все гурьбой переходили в столовую и принимались плотно завтракать. Никогда я не видела таких аппетитов, как у псковичей — у них будто были запасные желудки для чужой еды.
Муж Марьи Васильевны, где бы он ни был, всегда отпрашивался в отпуск ко дню ее именин, и в этот год прискакал из Велижа только на трое суток. Торжественный этот день начинался поздравлением хора музыкантов и, несмотря на несогласные звуки, растроганная помещица плакала от умиления и удивления к таланту своих подданных.
С двенадцати часов наезжали ближайшие соседи. В четыре часа садились за обед в садовой галлерее, уставленной цветами, увешанной гирляндами, а на главной стене красовался, сплетенный тоже из цветов, вензель виновницы торжества; обеденный стол, для пущей важности, был накрыт покоем, уставлен фруктами в вазах и ананасами в горшках; фигурное пирожное красовалось по средине стола, а цветы и листочки роз были разбросаны по всей скатерти. Музыка гремела, вилки и ножи бряцали, мужчины кричали, барыни помалчивали, а барышни шептались; в критическую же минуту, когда пробки шампанского ударяли в потолок, музыканты играли туш, управляющий выскакивал из-за стола к дверям, махал носовым клетчатым платком и раздавался залп четырех пушек, соседки, в ожидании этой минуты, затыкали себе уши заранее приготовленной хлопчатой бумагой, две же менее храбрые прятались под стол.
Всякий год повторялось одно и то же, но восторги соседок не истощались и многие из них, бедненькие, жили только воспоминанием и ожиданием этого дня. Дядя, приезжая в деревню перед этим праздником, обыкновенно запирался в кабинет, для совещания с управителем, дворецким и поварами, какой изготовить обед. Несмотря на долгие совещания, несколько лет с ряду все была одна программа удовольствий и яств; он мог бы поступить, как одна из моих родственниц: аккуратно всякий день утром призывала она повара, толковала с ним битый час и решала тем, что на бумажке напишет: «сегодня готовить то же, что вчера». И это продолжалось целые месяцы, но совещания не сокращались.